Маргерит Юрсенар (настоящая фамилия Крейанкур, 1903-1987) – выдающаяся французская писательница. Автор многих романов, эссе, драм, переводов, поэтического сборника. Исторический роман «Воспоминания Адриана» («Memoires d’Hadrien», 1951) принес ей мировую известность, а роман «Философский камень» («L’Oewure an Noir») был удостоен в 1968 г. премии «Фемна». В 1971 г. М.Юрсернар была принята в Бельгийскую королевскую академию, а в 1980г. стала первой в истории женщиной, избранной во Французскую академию. Перу Юрсенар принадлежит также сборник «Восточные новеллы» (1938), куда вошла и новелла «Божья матерь Ласточек». Образы ее напомнят о том, как искажает смысл буквальное понимание, об открытости ума и любви ко всем созданиям Божьим. В этой новелле есть и музыка, и знак для медитации, естественной в гостиной «Клуба Урании».

***

Перевод с французского Веры Румянцевой

В молодости монах Ферапион был вернейшим учеником великого Афанасия: был строг, суров; нежен лишь к тем созданиям, в коих не подозревал сокрытых бесов. В Египте он воскрешал и обращал в Христову веру мумии; в Византии исповедовал императоров; в Грецию пришел, веруя во исполнение сна, с намерением очистить от злых духов землю, еще подвластную чарам Пана. Он пылал ненавистью при виде священных деревьев, к которым крестьяне, заболев ли-хорадкой, подвешивают тряпочки, чтобы те дрожали вместо них от малейшего дуновения вечернего ветерка; при виде фаллосов, воздвигнутых в полях, чтобы земля родила, и глиняных божеств, ютящихся в расселинах скал и родниковых гротах. Собственными руками он выстроил тесную хижину на склонах Кефиса, заботясь о том, чтобы использовать только освященный материал. Крестьяне делились с ним скудной пищей, и однако, хотя эти люди были худы, бледны и унылы от голода и обрушившихся на них войн, Ферапиону все же никак не удавалось обратить их к небесам. Они восхищенно кланялись Иисусу — сыну Марии, облаченному в золото, словно восходящее солнце, но их упрямые сердца оставались верны тем божествам, что ютятся в ветвях или возникают из бурлящих вод. Каждый вечер они ставили под посвященный нимфам платан мисочку молока от единственной оставшейся у них козы; мальчишки в полдень залезали под древесные купы, чтобы подглядеть за женщинами с глазами словно оникс, чья пища — чабрец и мед. Повсюду кишели дочери этой сухой твердой земли, на которой принимает явственный облик то, что в ином месте растворяется как дым. Их следы находили в глинистых берегах родников, а белизна их тел сливалась вдалеке с мерцанием скал. Случалось даже, искалеченная нимфа оставалась жива в плохо обструганной балке, .державшей крышу, и ночью слышалось, как она стонет или поет. Почти каждый день в горах терялась зачарованная скотина, и лишь спустя месяцы обнаруживалась кучка костей. Лукавые брали за руку детей и вели их танцевать к краю пропасти; их легкие ступни не касались земли, но бездна поглощала тяжелые маленькие тела. А не то паренек, напавший на их след, спускался обратно в деревню задыхаясь, дрожа в лихорадке, испив смерти вместе с водой родника. После очередной беды монах Ферапион грозил кулаком лесам, где прятались проклятые, но поселяне по-прежнему обожали свежих полуневидимых фей и прощали им злодеяния, как прощают солнцу, разлагающему мозг умалишенных, луне, сосущей молоко уснувших мате-рей, и любви, от которой столько мук.

Монах боялся их, будто стаи волчиц; они тревожили его, как толпа блудниц. Никогда взбалмошные красавицы не оставляли его в покое: ночью он чуял на лице их теплое дыхание, словно дыхание полуприрученного животного, робко бродящего по комнате. Если он пускался в путь по деревне с причастием для больного, то слышал, как отдаются позади их капризные прерывистые шажки, точно бег молодых козочек; если ему случалось, несмотря на все усилия, уснуть во время молитвы, они невидимо подбирались, чтобы дернуть его за бороду. Они не пытались его соблазнить, потому что считали уродливым, потешным и чересчур старым в грубых одеждах из коричневой шерстяной ткани, и, несмотря на собственную красоту, они сами не пробуждали в нем никаких нечистых желаний, ибо их нагота было ему противна, словно бледная плоть гусеницы или гладкая кожа ужа. И все же они вводили его в искушение, потому что в конце концов он начинал сомневаться в мудрости Бога, создавшего столько бесполезных и вредоносных тварей, будто бы творение было лишь злобной игрой Ему в забаву. Как-то раз утром поселяне застали своего монаха за подпиливанием платана нимф и вдвойне опечалились, потому что, с одной стороны, боялись мести фей, которые уйдут, унеся с собой источники, а с другой — платан отбрасывал тень на место, где крестьяне по обыкновению собирались и устраивали танцы. Но они не стали укорять святого человека, страшась поссориться с Отцом, который на небесах и посылает дождь и солнце. Они молчали, и замыслы монаха Ферапиона против нимф были поддержаны молчанием.

Теперь он выходил из дома, лишь спрятав в складках рукава два кремня, а вечером тайно, когда ни одного крестьянина не было видно в обезлюдевших полях, поджигал старую оливу, чей прогнивший ствол, как ему казалось, был приютом богинь, или молодую шелушащуюся сосенку, чья смола источала золотые слезы. Что-то нагое вырывалось из листвы и мчалось к подругам, замершим в отдалении, будто вспугнутые лани, и святой монах радовался, что уничтожил еще одно логово Зла. Он повсюду ставил кресты, и юные божественные зверьки сторонились, избегая тени некой возвышенной виселицы и оставляя вокруг освященного села все более обширное пространство безмолвия и одиночества. Но борьба продолжалась шаг за шагом на ближайших склонах горы, защищавшейся колючим терном и камнепадами: оттуда гораздо труднее изгнать богов. В конце концов окруженные молитвой и огнем, исхудавшие от отсутствия подношений, лишенные любви с тех пор, как сельские парни начали от них отворачиваться, нимфы отыскали убежище в пустынной ложбине, где несколько совсем черных сосен, вросших в глинистую почву, напоминали больших птиц, вцепившихся сильными когтями в красную землю и машущих в небе бесчисленными остриями орлиных перьев. Родники, сочившиеся там из-под груды бесформенных камней, были слишком холодны, чтобы привлекать прачек и пастухов. Посреди склона вырисовывался грот, а попасть в него можно было только через отверстие, куда проходило как раз одно тело. Нимфы всякий раз прятались в гроте вечерами, когда гроза мешала их играм, потому что боялись грома, как все лесные животные, а безлунными ночами спали там. Молодые пастухи утверждали, что проникали в пещеру, подвергая опасности свое грядущее спасение и юные силы, и неистощимы были рассказы о нежных телах, наполовину зримых в свежем сумраке, и о длинных волосах, скорее угаданных, чем нащупанных. Для монаха Ферапиона грот, едва заметный на склоне скалы, был как раковая опухоль в собственной груди, и он, воздев руки, неподвижно стоял часами на краю долины, моля небо помочь ему уничтожить эти опасные остатки племени богов.

Как-то вечером вскоре после Пасхи монах собрал самых верных и самых суровых овец своей паствы, снабдил их мотыгами и фонарями, вооружил распятием и повел сквозь лабиринт холмов в теплую влажную тьму, стремясь во что бы то ни стало воспользоваться наставшей черной ночью. Монах Ферапион остановился на пороге пещеры и не позволил ученикам проникнуть туда — из страха, как бы те не впали в искушение. В густом сумраке слышалось бульканье источников. Трепетал слабый шум, нежный, как ветерок в сосняках; это было дыхание уснувших нимф, которым снилась юность мира, пора, когда человека еще не было и земля рождала только деревья, зверей и богов. Крестьяне разожгли большой костер, но от мысли сжечь скалу пришлось отказаться; монах приказал развести из-весть, прикатить камни. С первым светом зари они начали строительство маленькой часовни, прилепленной прямо к скале перед отверстием проклятого грота. Стены не просохли, крыша еще не была положена, и недоставало двери, но монах Ферапион знал, что нимфы не попытаются проскользнуть через это место, которое он уже освятил. Для верности он поставил в глубине часовни — там, где открывался выход из скалы, — большого Христа, нарисованного на кресте с четырьмя равными концами, и нимфы, понимающие лишь улыбки, отступали в ужасе перед образом Страдальца. Первые лучи солнца робко тянулись к самому порогу пещеры: то был час, когда несчастные обычно выходили собрать с листьев соседних деревьев свой первый завтрак — росу; пленницы рыдали, умоляли монаха прийти им на помощь и в невинности своей обещали любить его, если он позволит им бежать. Целый день продолжались работы, и до вечера было видно, как из камня падали слезы, слышны был и кашель и хриплые крики, похожие на жалобы раненых животных. На следующий день положили крышу и украсили ее букетом цветов; приладили дверь и вставили в замок большой железный ключ. Ночью усталые крестьяне спустились в деревню, но монах Ферапион остался подле возведенной им часовни, и всю ночь жалобы пленниц сладко тре-вожили его сон. Он все-таки умел сострадать, потому что печалился над раздавленным червяком или сломанным стеблем цветка, задетого его рясой, но теперь походил на человека, который рад, что замуровал меж двух кирпичей гнездо молодых гадюк.

На следующий день крестьяне принесли известковое молоко и покрасили часовню изнутри и снаружи, и она стала похожа на белую голубку, прибившуюся к лону скалы. Двое наименее опасливых селян отважились пробраться в грот — побелить его сырые пористые стены, чтобы родниковая вода и пчелиный мед перестали сочиться внутри дивной пещеры и поддерживать угасающую жизнь женщин-фей. У ослабевших нимф уже не хва-тало сил показаться на глаза людям; едва-едва то там, то тут смутно угадывались в сумраке юный сведенный страданием рот, хрупкие умоляющие руки или бледная роза груди. Или же время от времени, проводя по выступам скалы грубыми пальцами, белыми от извести, крестьяне чувствовали, как ускользают от них мягкие трепещущие волосы, похожие на волоконца, что вырастают в сырости и запустении. Изможденные тела нимф испарялись или готовы были рассыпаться в прах, словно крылья мертвой бабочки; они все еще стонали, но нужно было навострить ухо, чтобы уловить тихие жалобы — теперь это были только плачущие души нимф.

Всю следующую ночь монах Ферапион по-прежнему стоял на страже с молитвой у порога часовни, как отшельник в пустыне. Он радовался при мысли, что до полнолуния жалобы прекратятся и умершие от голода нимфы останутся лишь нечистым воспоминанием. Он молился за то, чтобы ускорить мгновение, когда смерть вызволит пленниц, ибо начинал совершенно против воли жалеть их и сердился сам на себя за постыдную слабость. Никто уже к нему не подымался; село казалось ему дальше, чем другой край света; на противоположном склоне долины он замечал только красную землю, сосны и тропу, скрытую наполовину под золотыми иголками. Он слышал лишь эти хрипы, которые становились все тише и тише, и все более сиплое звучание собственных молитв.

Вечером того же дня он увидал на тропинке женщину, шедшую в его сторону. Она шагала, опустив голову, немного ссутулившись; ее плащ и покрывало были черны, но таинственный свет проникал сквозь темную ткань, будто она накинула ночь на утро. Хотя она была очень молода, в ней таились степенность, медлительность, достоинство очень старой женщины, и миловидность ее была сродни нежности зрелой грозди винограда и благоуханного цветка. Проходя мимо часовни, она внимательно поглядела на монаха, отчего тот сбился в молитвах.

— Эта тропинка никуда не ведет, женщина, — сказал он ей. — Откуда ты?

— С Востока, откуда и утро, — ответила молодая женщина. — А ты что здесь делаешь, старый монах?

— Я замуровал в этом гроте нимф, ими был заражен здешний край, — сказал монах, — а перед выходом из пещеры построил часовню — через нее они не посмеют бежать, ибо обнажены и по-своему боятся Бога. Я жду, пока они умрут от голода и холода, а когда это случится, мир Божий воцарится над полями.

— Но кто сказал тебе, что мир Божий не простирается на нимф, как на ланей и стада коз? — ответила юная женщина. — Разве тебе не известно, что, творя мир, Бог позабыл дать крылья некоторым ангелам и те упали на землю и поселились в лесах, где породили племя Нимф и Панов? А другие устроились на горе и стали олимпийскими богами. Не превозноси, словно язычники, творения в ущерб Творцу, но и не ополчайся на Его создания. И сердечно возблагодари Бога за то, что Он создал Диану и Аполлона.

— Мой дух не возносится столь высоко, — смиренно сказал монах. — Нимфы тревожат мою паству и подвергают опасности ее здоровье, за что я отвечаю перед Богом, и потому я буду преследовать их, если понадобится, до самого ада.

— И усердие зачтется тебе, честный монах, — с улыбкой сказала молодая женщина. — Но не ведом ли тебе способ примирить жизнь нимф и спасение твоих овец?

Ее голос был нежен, как музыка флейт. Монах в тревоге опустил голову. Молодая женщина положила ему руку на плечо и серьезно сказала:

— Монах, позволь мне войти в пещеру. Я люблю пещеры и жалею тех, кто ищет в них убежища. В пещере я родила ребенка, и в пещере бесстрашно вверила его смерти, чтобы он прошел сквозь второе рождение — Воскресение.

Отшельник посторонился, пропуская ее. Она без колебания направилась ко входу в пещеру, скрытому за алтарем. Порог был загорожен большим крестом; она мягко отстранила его, словно знакомую вещь, и проскользнула в грот.

Во мраке послышались еще более пронзительные стоны, щебетание и что-то вроде хлопанья крыльев. Молодая женщина говорила с нимфами на незнакомом языке, быть может, птичьем или ангельском. Вскоре она появилась подле монаха, не прекращавшего молиться.

— Гляди, монах, — сказала она, — и слушай.

Бесчисленные резкие вскрики доносились теперь из-под пол ее плаща. Она раздвинула их, и монах Ферапион увидал в складках ее платья сотни молодых ласточек. Она широко раскинула руки, словно в молитве, давая птицам дорогу. Потом сказала, и голос ее был светел, как звон арфы:

— Летите, дети мои.

Освобожденные ласточки полетели в вечернее небо, вычерчивая клювами и крыльями непонятные знаки. Старик и юная женщина какое-то время следили за ними взглядом, потом странница сказала одинокому человеку:

— Каждый год они будут возвращаться, и ты приютишь их в моей церкви. Прощай, Ферапион.

И Мария ушла по тропинке, не ведшей никуда, словно женщина, которой не так уж важно, что дороги кончаются, — ведь она умеет ходить по небесам.

Монах Ферапион спустился в деревню, а на следующий день, когда он поднялся отслужить обедню, пещера нимф была вся облеплена гнездами ласточек. Они возвращались каждый год, сновали по церкви, занятые кормлением малышей или укреплением глиняных домиков, и часто монах Ферапион прерывал молитвы, чтобы с умилением поглядеть на их любовь и игры — ведь то, что не разрешается нимфам, позволено ласточкам.