Ель одна стояла на Песчаном Холме. Невысоко. И все же она видела бухту с рыбацкими лодками, и деревню с немой церквушкой, и темные валуны у кромки воды, да и почти весь остров — не таким уж он был большим.
Были там и другие ели, суровые северные ели — Бог знает какое поколение елей, выросших на этом рыбацком острове. Они держались вместе, лесом, покрывая тенью высокий берег озера. Поверх макушек друг друга они вечно смотрели на закат.
Но Ель стояла в стороне. Песчаный Холм возносил ее над остальными деревьями — к солнцу. Ель не скучала без них. Слушая чаек, глядя, как меняет свой цвет вода, она ждала. Ель ждала, когда подует Ветер.
С годами ей все чаще удавалось угадать этот миг. Но как бы ни готовилась она, Ветер всегда налетал внезапно и всегда казался другим — то южным, то восточным, то северо-западным — не таким, как в прошлый раз.
Ветер гладил ее ветви и шептал:
— Никогда… никогда не думал, что буду вот так прилетать к Ели на Песчаном Холме. Есть ведь на свете и другие деревья. Олива… она замечательная. Акация… очень ее люблю. Березу — обожаю! Но только ты имеешь на меня право. Я не знаю, почему, — но это так!
— Мне трудно дышать без тебя,
— говорила ему Ель. — А тебя все нет, нет… Хоть бы ты прилетал чаще!
— Это опасно! — шумел Ветер.
— Мне захочется остаться, а мне нельзя, пойми. К тому же может рассыпаться твой Песчаный Холм
— и ты рухнешь!
Ель качала ветвями; спорить с Ветром она не умела и самые мудрые беседы вела с ним в безветренные дни.
Ветер шептал:
— Знаешь, я так рад, что ты всегда здесь, на этом Холме…
И уносился прочь. Только след его дыхания оставался в тяжелой хвое да обрывки песен — странных, печально-веселых песен Ветра, который вечен. Ель любила его слушать, но корни ее уходили глубоко в Песчаный Холм, и в том мире, откуда прилетал к ней Ветер, места для нее не было.
А Песчаный Холм был не прост. Он знал все, что знала земля, и все. что знало озеро, и все, что знало солнце. Он учил Ель называть по именам звезды и предсказывать погоду, но главное — видеть мир таким, каков он на самом деле.
И чем дольше держался на озере штиль, тем глубже уходили в песок еловые корни. Мудрость помогает не торопить время тому, кто ждет.
Потом опять появлялся Ветер.
Все новые закаты угасали над озером, все новые ели вырастали на острове; из лета в лето цвел на Песчаном Холме чабрец. И однажды Ель сказала Холму:
— Его мир велик. И я, пожалуй, занимаю в нем не такое уж большое место. Надо ли ждать?
— Разве у тебя есть выбор? — удивился Песчаный Холм.
— Да! — отвечала ему Ель, суровая северная Ель. — Сделай так, чтобы он меня не узнал!
— Ох-ти, тошно! — вздохнул Песчаный Холм. — Столько лет я учу тебя видеть мир таким, каков он на самом деле. Но ты упряма, как простая крапива! Что ж. Будь по-твоему.
И не стало больше ни Холма, ни Ели, а выросла над озером деревянная Часовня.
Пришли рыбаки и долго переговаривались на странном своем языке, непонятном деревьям. А потом принесли лампады и икону святого Досифея, которому молилось у же Бог знает какое поколение рыбаков, живших на острове. Но и без лампад в Часовне было светло.
Купол ее возносился над крышами домов — к солнцу.
Сам святой Досифей сиживал на лавочке напротив алтаря, и они с Часовней подолгу рассуждали о людях, не желавших знать о мудрости земли, озера и солнца.
Все так же хороши были закаты, цвел среди короткой сухой травы чабрец, а Часовня радовалась, что жизнь ее и без Ветра полна значения.
Наконец, Ветер пожаловал на остров.
— Как ты хитро умеешь прятаться! — воскликнул он и долго метался по Часовне, качая лампады.
— Дует-то как! — кряхтел Досифей.
А Ветер умчался и пропал надолго.
В Часовне стало пасмурно. Вздыхали еловые стены Часовни, потому что во всем — в треске лампад и криках чаек, в шепоте людей и плеске волн — чудилось ей дыхание Ветра.
— Ох-ти, тошно! — сказал Досифей однажды. — Когда ты была Елью, я был Песчаным Холмом и учил тебя называть по имена звезды и предсказывать погоду, но главное — видеть мир таким, каков он на самом деле. Да, видно, плохо учил! Рано тебе служить рыбакам Часовней.
— Он не вернется, — отвечала Часовня, — и мне некого ждать тут, на берегу. Давай с тобой жить у рыбаков. Я научилась понимать их язык, жалеть их…
— У людей короткая память, — проворчал Досифей. — Но Ветра ты не сможешь забыть никогда, ибо мало кто на свете так зависит от Ветра, как рыбаки!
Но Часовня еще помнила, как росла когда-то суровой северной елью, умевшей стоять на своем.
И в деревне поселилась Женщина с глазами цвета хвои. Рыбакам казалось, что она жила на острове всегда, и всегда — одна. Она была молчалива, зато никто больше не мог так внимательно слушать. Она умела называть по именам звезды и предсказывать погоду, но главное — видеть людей такими, каковы они на самом деле. Говорили, что у нее — Дар, и рыбаки приходили к ней за советом.
Эта странная Женщина любила разговаривать с Ветром.
То были времена, когда редкий день на острове выдавался безветренным. Часто-часто и особенно часто — летом, когда цвел среди короткой сухой травы чабрец, Женщина с глазами цвета хвои приходила на заросший елями берег озера. Оттуда были видны темные валуны у кромки воды и деревня с немой церквушкой; а за ней лежала и бухта с рыбацкими лодками, только вот ее видно не было.
— Я начинаю к тебе привыкать, — сказал ей однажды Ветер. — Почему ты приходишь на этот берег?
— Не знаю, — отвечала Женщина. — Мне тут нравится.
— Но ты приходишь… ко мне?
— С тобою легче дышится. И еще — я люблю тебя слушать; это совсем не похоже на то, что говорят рыбаки. Иногда я слышу, как ты поешь…
— Никогда не встречал женщин с такими глазами, — заметил Ветер. — Цвета хвои! Тут был когда-то Песчаный Холм. На нем стояла Ель. Она была очень красива. Я прилетал на остров ради нее одной. А потом она исчезла — спряталась.
— Почему? — спросила Женщина.
— Это тяжкий труд — любить меня! — сказал Ветер.
А рыбаки поняли, что Ветер перестал улетать с их острова. Что-то случилось с Ветром: он не находил себе места, все раздражало его — лодки, мокрое белье на веревках, заборы. Все жестче становилось его дыхание, все яростней. И наконец, несколько елей, суровых северных елей, вечно провожавших закат на крутом берегу, рухнуло, не выдержав бури.
…Женщина с глазами цвета хвои молча смотрела на эти ели, простертые внизу, у темной после шторма воды.
— Почему ты плачешь?—спросил ее Ветер.
— Мне жаль их, — отвечала женщина. — Иногда мне кажется, что я сама — Ель. Зачем ты погубил их? Ты бешеный!
— А что ты хотела? С тобой я был так, ветерком. Но на самом деле я — Ветер!
— Но как же та Ель? Если бы ты любил ее, то любил бы и остальные деревья, и рыбаков, и остров, и весь мир!
— Только люди бывают мною недовольны, — усмехнулся Ветер. — Ни остров, ни деревья не спорят со мной. Ласковый или злой, жгучий или холодный, я нужен им, ибо так устроен мир — с ветром.
— Мне кажется, и я это знала раньше, — сказала Женщина. — Стать бы мне хоть на час Елью на Песчаном Холме, чтобы увидеть тебя таким, каков ты на самом деле!
И она увидела другой берег озера, и бухту с рыбацкими лодками, и Песчаный Холм внизу.
Ветер гладил ее ветви и шептал:
— Ты ведь знаешь, я очень люблю ели, особенно северные, вот только пугает немного их суровость…
А Холм ворчал:
— Ох-ти, тошно! Ни мудрости земли, ни мудрости озера, ни даже мудрости солнца не хватит, чтобы вырастить одну-единственную упрямую Ель!
…Много-много лет еще хранили рыбаки память о чуде.
И когда зацветал на Песчаном Холме чабрец, приходили туда те, кому тяжелы были уроки мудрости. В шорохе ветвей, колеблемых ветром, слышались им слова утешения, в струйках согретого солнцем песка чудился лик Досифея.
А холм с одинокой Елью прозвали Святым, с чем, пожалуй, согласится каждый, кто все же научился видеть мир таким, каков он на самом деле.

Источник: Урания №2-96