Из книги «Дерево и лист» *

Перевод с английского Татьяны Антонян

Жил некогда маленький человек по имени Найгл, которому предстояло отправиться в дальний путь. Идти ему не хотелось, да и вообще вся эта затея была не по душе, но и увильнуть было невозможно. Он знал, что когда-нибудь отправиться в путь придется, но не слишком спешил с приготовлениями.
Найгл был художником. Не слишком удачливым, отчасти потому, что у него все время находилась масса других дел. Большинство из них Найгл считал сущей чепухой, но делал их весьма неплохо, если уж ему не удавалось увернуться, (последнее, по его мнению, случалось слишком часто). Законы в его стране были довольно строгими. Существовало немало и других помех. Во-первых, временами он просто ленился и совсем ничего не делал. Во-вторых, он был по-своему добрым. Вы ведь знаете такие добрые сердца — они гораздо чаще заставляют человека чувствовать себя неуютно, чем делать что-нибудь. Но даже и тогда, когда он все же делал что-то, это не мешало ему ворчать, выходить из себя и жаловаться (в основном, впрочем, самому себе). Так или иначе, ему приходилось немало делать для соседа — хромого мистера Пэриша. Приходилось временами помогать и соседям, которые жили дальше от него, если уж они об этом просили. Время от времени он вспоминал о предстоящем путешествии и начинал понемногу и, как всегда бестолково собирать вещи. В такие дни он не рисовал.
У него было задумано несколько картин, слишком больших и претенциозных для его способностей. Он был художником, у которого листья получались гораздо лучше, чем деревья. Очень часто он тратил массу времени на один единственный лист, стараясь передать его форму, блеск, сияние капель росы на его краях. А написать ему хотелось все дерево целиком, каждый лист которого выписан таким же образом, и все они — разные.
Одна картина особенно не давала ему покоя. Она началась с листа на ветру и стала деревом. И это дерево росло, разбрасывая в разные стороны бесчисленные ветви и пуская причудливые корни. Незнакомые птицы прилетели и поселились на ветвях, и ими тоже следовало заняться. Потом вокруг Дерева и за ним, в просветах между листьями и ветками, начала открываться окрестность: контуры окаймлявшего равнину леса и горных пиков со снежными вершинами. Найгла перестали занимать все остальные картины, иногда же он брал их и присоединял к краю своего большого полотна. Скоро холст стал таким большим, что ему пришлось обзавестись лестницей, по которой он то взбирался наверх, то сбегал вниз, нанося мазок там и стирая линию здесь. Когда кто-нибудь заходил в дом, Найгл вел себя вполне вежливо, только слегка постукивал карандашом по столу. Он слушал то, что ему говорили, но тайком думал все время о большом холсте, стоявшем в высоком сарае, который был построен для него в саду на месте, где раньше росла картошка.
Но что он мог поделать со своим добрым сердцем? «Как бы я хотел быть более целеустремленным,»- говорил он себе время от времени, подразумевая, что ему хотелось бы, чтобы неприятности других людей не заставляли его чувствовать себя неуютно. Впрочем, его давно уже никто не беспокоил всерьез.
«Так или иначе, но я должен закончить эту картину, мою настоящую картину, до того, как мне придется отправиться в это гнусное путешествие,» — частенько говорил он. И вместе с тем, Найгл начинал понимать, что не сможет откладывать путешествие до бесконечности. Картине пора уже не расти, а заканчиваться.
Однажды Найгл стоял у картины, вглядываясь в нее особенно пристально и как бы со стороны. Он никак не мог решить, что же он все-таки о ней думает, и ему хотелось, чтобы рядом оказался друг, который разрешил бы его сомнения. И правда, картина казалась ему абсолютно неготовой, и в то же время очень милой, единственной по-настоящему прекрасной картиной на свете. Больше всего на свете в этот момент ему хотелось бы увидеть самого себя входящим в комнату, похлопать себя по спине и сказать (вполне искренне): «Замечательно! Я ясно вижу, что вы задумали. Продолжайте и ни о чем не беспокойтесь. Мы позаботимся о том, чтобы вы получили пенсию, так
что не тревожьтесь».

Однако никакой пенсии не предвиделось. И Найгл уже видел одно: чтобы закончить картину даже такого
размера, необходима сосредоточенность и работа, упорная непрерывная работа. Он засучил рукава и попытался сосредоточиться. Несколько дней он старался ни на что не отвлекаться. Но тут помехи так и посыпались одна за другой. Что-то поломалось в доме, и ему пришлось ехать в город вызывать аварийную службу; заболел его друг, живший вдалеке; мистер Пэриш слег с приступом люмбаго; посетители так и сваливались друг за другом. Найгл жил в славном маленьком доме в нескольких милях от города. Он проклинал гостей всей душой, но не мог не признать,
что сам же пригласил их еще зимой, когда прогулка по магазинам или чаепитие с друзьями в городе не
казались ему помехами. Он старался ожесточить свое сердце, но безуспешно. В отношении многих вещей он
не мог сказать «нет», независимо от того, считал он эти дела своей обязанностью или нет. Что бы он ни думал,
он вынужден был их делать. Некоторые из гостей намекали ему, что он совсем забросил сад и к нему того
и гляди нагрянет инспектор. Конечно, очень немногие знали о картине, впрочем, если бы и знали, то что бы
это меняло? Но думаю, что они сочли бы ее заслуживающей внимания. Рискну сказать, что картина и вправду не была так уж прекрасна, хотя отдельные ее куски были хороши. Во всяком случае, Дерево получилось любопытное. По-своему уникальное. Как и сам Найгл, который был, впрочем, весьма обыкновенным и довольно простоватым маленьким человеком.
В конце концов время стало для Найгла действительно бесценным. Его городские знакомые начали вспоминать, что этому маленькому человеку давно пора отправляться в неприятное путешествие, а некоторые из них стали высчитывать, как долго еще удастся его откладывать. Они судачили о том, кому достанется дом и будет ли тогда сад более ухоженным.
Пришла осень, очень сырая и ветреная. Маленький художник был в своем сарае. Он стоял на лестнице и старался передать отблески заходящего солнца на снежной вершине горы, которая только что открылась слева от зеленой верхушки одной из ветвей Дерева. Он знал, что уходить придется уже скоро, может быть, в начале следующего года. Закончить картину он сможет только приблизительно: в ней оставалось немало уголков, где единственное, что удастся сделать за это время, — это лишь наметить то, что он хотел бы показать…
В дверь постучали. «Войдите,» — сказал Найгл и спустился с лестницы. Он стоял на полу, размахивая кистью. Это оказался его сосед Пэриш, его единственный настоящий сосед, поскольку остальные жили довольно далеко. Найглу же он не слишком нравился: отчасти потому, что с ним чересчур часто случались неприятности и ему приходилось помогать. К тому же Пэриш нисколько не интересовался живописью, зато весьма критически относился к тому, в каком состоянии находится сад Найгла. Когда Пэриш смотрел на сад Найгла (что случалось нередко), то видел одни
сорняки, когда же он бросал взгляд на картину Найгла (очень редко), то видел только мазки зеленой и серой краски, да черные полосы, которые казались ему бессмыслицей. Он не упускал случая высказаться насчет сорняков (по долгу соседа), но старался не выражать своего мнения о картине. Он считал, что поступает очень мило, не понимая, что даже если это и мило, то все же недостаточно мило. Было бы куда лучше помочь справиться с сорняками (а возможно, и похвалить картину).
— Привет, Пэриш, в чем дело? — спросил Найгл.
— Я не должен был тебя беспокоить, — сказал Пэриш (не взглянув на картину) . — Ты, конечно, очень занят.
Именно это собирался сказать сам Найгл, но момент был упущен. Все, что ему оставалось, это пробормотать: «Да».
— Но мне больше не к кому обратиться, — сказал Пэриш.
— Да, конечно, — ответил Найгл с одним из тех вздохов, которые и не стараются скрыть от окружающих. — Что я могу для вас сделать?
— Моя жена болеет уже несколько дней, и я очень беспокоюсь, — сказал Пэриш. — Ветром снесло половину черепицы с моей крыши, и вода хлещет прямо в спальню. Я думаю, что нужно вызвать доктора. И строителей тоже, потому что они так долго раскачиваются, прежде чем прийти. Вот я и подумал, что, может быть, у вас найдется немного лишних досок и холста, чтобы заделать дыру на скорую руку и продержаться пару дней, — теперь он посмотрел на картину.
— Бедняжка, — сказал Найгл. — Как же вам не везет. Надеюсь, что у вашей жены всего-навсего простуда. Я сейчас подойду и помогу вам перенести ее вниз.
— Весьма благодарен, — довольно холодно ответил Пэриш. — Но это не простуда, а лихорадка. Я не стал бы беспокоить вас из-за простуды. И моя жена уже лежит внизу, С больной ногой я не могу скакать вверх и вниз по лестнице с подносами. Но вижу, что вы заняты, Извините, что побеспокоил. Я все же надеялся, что, увидев, в каком я положении, вы сможете найти время, чтобы позвать доктора. И строителей тоже, если уж у вас и вправду нет лишнего холста.
— Да, конечно, — сказал Найгл, хотя совсем другие слова ощущал в сердце, которое в этот момент было просто мягким, а совсем не добрым.
— Я мог бы съездить, я… поеду, если вы действительно так беспокоитесь,
— Беспокоюсь, очень беспокоюсь! Если бы не моя нога! — воскликнул Пэриш.
И Найглу пришлось поехать. Как видите, это было очень некстати. Но Пэриш был соседом, а все остальные жили далеко. У Найгла был велосипед, а у Пэриша — нет, да Пэриш и не смог бы им воспользоваться. Он хромал на одну ногу, в самом деле хромал, и ходить ему было больно, об этом не стоит забывать так же, как и об угрюмом выражении его лица и плаксивом голосе. Конечно, у Найгла была картина, и времени, чтобы ее закончить, оставалось в обрез. Но с этим, вроде бы, должен был считаться Пэриш, а не Найгл. Однако Пэриш о картине и не думал, и Найгл ничего не мог с этим поделать. «Проклятье!» — бормотал он про себя, доставая велосипед.
Было сыро и ветрено, смеркалось. «Поработать сегодня уже не придется, — вздохнул Найгл, и всю дорогу он то потихоньку ругался, то думал о мазках кисти на горах и пятнах листвы на переднем плане картины, которые он впервые придумал весной. Пальцы его, лежащие на руле велосипеда, вздрагивали. Теперь, вдали от своего сарая, он отчетливо увидел, что делать с этими сияющими брызгами, обрамляющими силуэт далекой горы. И сердце Найгла сжалось от предчувствия, что времени на все это уже не остается.
Найгл нашел доктора и оставил записку строителю. Контора была закрыта, строитель отправился домой греться у камина. Найгл вымок до нитки и простудился. Доктор оказался не так расторопен, как сам Найгл. Он приехал на следующий день, что было весьма удобно, поскольку к тому времени у него появились еще два пациента в соседних домах. Найгл лежал в постели, и чудная картина листьев и сплетенных ветвей кружилась у него в голове и на потолке. Известие о том, что у миссис Пэриш была всего лишь простуда и она уже поправляется, не доставило ему большого удовольствия. Он отвернулся к стене и утонул в листве.
Найгл пролежал в постели некоторое время. Ветер никак не стихал. Он снес еще немало черепицы с крыши Пэриша, как впрочем и с крыши Найгла, которая тоже стала протекать. Строитель не пришел. Пару дней Найгл не обращал на это внимания. Наконец, он выбрался из дома, чтобы раздобыть еды, ведь жены у него не было. Пэриш не появлялся: во время дождя нога его начинала болеть, а жена Пэриша целыми днями собирала воду и ворчала, что «этот мистер Найгл, наверное, забыл позвать строителя». Конечно, если бы ей что-нибудь понадобилось, она отправила бы мужа к Найглу, невзирая на больную ногу, но поскольку ей ничего не было нужно от Найгла, он оказался предоставленным самому себе.
К концу недели Найгл снова выбрался в свой сарай. Он попытался взобраться на лестницу, но голова у него закружилась. Он сидел и смотрел на картину, но на этот раз ни узор листьев, ни силуэты гор не возникали в его воображении. Он мог бы нарисовать песчаную равнину, которая виднелась вдалеке, но и на это сил не было.
На следующий день Найгл почувствовал себя лучше. Он взобрался на лестницу и только начал снова включаться в работу, как раздался стук в дверь:
— Проклятие! — воскликнул Найгл, но с таким же успехом он мог бы вежливо сказать: «Войдите», поскольку дверь все равно отворилась. На этот раз вошел очень высокий и совсем незнакомый ему человек.
— Это частная студия, — сказал Найгл. — И я очень занят. Уходите!
— Я Инспектор Домов, — ответил незнакомец и вытащил визитную карточку. Но держал он ее так, что Найгл со своей лесенки ничего не мог разглядеть.
— О-о! — только и пробормотал он. — Дом вашего соседа в очень плохом состоянии,- сказал Инспектор.
— Знаю, — ответил Найгл. — Я давным-давно оставил записку строителям, но они так и не пришли. А потом я был болен.
— Да, — сказал Инспектор. — Но теперь-то вы уже не больны.
— Но я ведь не строитель. Пэриш должен пожаловаться в Городской Совет, и ему поможет аварийная служба.
— Они очень заняты, кругом масса повреждений, которые еще хуже, чем эти, и многие семьи остались без жилья. Вы должны были помочь соседу хотя бы временно залатать дыру, ведь повреждение все сложнее и сложнее починить. Таков закон. У вас тут полно материалов: холст, дерево, водонепроницаемые краски.
— Где? — возмущенно воскликнул Найгл. — Здесь! — сказал Инспектор, указывая на картину. — Моя картина! — воскликнул Найгл.
— Осмелюсь сказать «да», — сказал Инспектор. — В первую очередь — дома. Таков закон.
— Но я не могу… — Найгл больше ничего не успел добавить, так как в этот момент вошел другой человек. Он был очень похож на Инспектора, почти что его двойник: высокий и одетый в черное.
— Пойдем! — сказал он. — Я — Водитель. Найгл скатился с лестницы. Его лихорадка, казалось, началась снова, в голове все плыло, и сделалось очень холодно.
— Водитель? Водитель? — пролепетал он. — Водитель чего?
— Тебя и твоего экипажа, — ответил человек. — Экипаж был заказан давным-давно и наконец прибыл. Он ждет. Ты ведь знаешь, что твое путешествие начинается сегодня.
— Прямо сейчас, — сказал Инспектор. — Ты должен отправляться, но нехорошо пускаться в путь, оставляя работу незаконченной. Тем не менее, мы можем уже сейчас как-то использовать твой холст.
— О, Господи! — сказал бедный Найгл и начал всхлипывать. — Но ведь он еще не закончен.
— Не закончен? — сказал Инспектор. — В той мере, в какой это касается тебя, он закончен. Пошли.
И Найгл пошел, и даже довольно спокойно. Водитель не дал ему времени на сборы, сказав, что собираться надо было заранее и что они могут опоздать на поезд. Поэтому единственное, что оставалось Найглу, — прихватить маленькую сумку, валявшуюся в холле. Он обнаружил в ней только коробку с красками и маленький блокнот со своими рисунками. Ни еды, ни одежды там не было.
Они успели на поезд. Найгл очень устал, хотел спать и с трудом воспринимал все, что происходило после того, как он оказался в купе. Впрочем, его это не слишком интересовало: он забыл куда и зачем должен ехать. Поезд почти сразу же влетел в темный туннель.
Найгл проснулся на очень большой и темной станции. Носильщик двигался вдоль перрона, но выкрикивал он не название станции, он кричал: «Найгл!»
Найгл заторопился из вагона и, выскочив, обнаружил, что забыл свою сумку. Он обернулся, но поезд уже тронулся.
— А, это вы, — сказал Носильщик. — Прошу сюда! Что? Без багажа? Вам придется пройти в Рабочий Дом.
Найглу сделалось плохо, и он грохнулся без сознания на платформу. Его уложили в санитарную машину и доставили в Лазарет Рабочего Дома.
Лечение Найглу совсем не понравилось. Лекарства были горькими, персонал и служители — недружелюбными, молчаливыми и строгими. А болыпе он никого не видел, кроме сурового доктора, который время от времени заглядывал к нему. Все это напоминало скорее тюрьму, чем госпиталь. В установленные часы он должен был много работать: копать, плотничать, красить голые доски в один и тот же невзрачный цвет. Ему никогда не разрешали выходить на улицу, а все окна были заперты. И его часами держали в темноте, говоря, что делают это, «чтобы он думал». Найгл потерял счет времени. Он даже не стал чувствовать себя лучше, если судить о самочувствии по тому, доставляет ли удовольствие то, что ты делаешь. Он не испытывал удовольствия даже тогда, когда наконец ложился в постель.
Сначала, в течение первых ста лет или около того (стараюсь передать его впечатление) он продолжал бессмысленно тревожиться о прошлом. Он часто повторял, лежа в темноте: «Если бы я зашел к Пэришу в первое же утро после того, как задул ветер. Я ведь хотел это сделать. Первые сдутые черепицы было еще легко укрепить. Тогда миссис Пэриш никогда не простудилась бы. Тогда и я тоже не простудился бы. А у меня была бы еще неделя». Но со временем он забыл, для чего ему нужна была эта неделя. Если что-то и заботило его, так это теперешняя работа в госпитале. Он планировал ее, продумывая, сколько времени понадобится, чтобы заставить не скрипеть эту доску, перевесить ту дверь или починить ножку стола. Наверное, он действительно стал довольно полезен, хотя никто ему об этом не говорил. Но это, конечно же, не причина, чтобы держать у себя так долго бедного маленького человека. Наверное, они ждали, когда ему станет лучше, и оценивали это «лучше», исходя из собственных странных медицинских стандартов.
Как бы то ни было, бедный Найгл не получал от жизни никакого удовольствия или, по крайней мере, того, что он раньше называл удовольствием. Развлекать его явно не собирались. Но нельзя не признать, что он начал испытывать чувство… да пожалуй что, того удовлетворения, когда хлеб становится милее, чем джем. Он мог начинать работу в момент, когда зазвучит колокол, и откладывать ее, как только раздастся следующий сигнал. При этом все у него было аккуратно сложено и готово к тому, чтобы продолжить работу в положенное время. За день он успевал сделать очень много. Найгл никогда не был предоставлен самому себе (кроме моментов, которые проводил в постели), и все же он становился хозяином своего времени, начал понимать, что именно следует с ним делать. Ощущению спешки здесь не было места. Теперь внутренне он стал гораздо спокойнее, а в моменты отдыха действительно отдыхал по-настоящему.
Внезапно все его расписание было изменено, у него почти не оставалось времени на сон, ему совсем перестали поручать плотничью работу, а целыми днями заставляли копать землю. Он принял это почти спокойно. Прошло довольно много времени, прежде чем из глубин его сознания начали робко всплывать практически забытые проклятия. Он продолжал копать до тех пор, пока спина у него ни стала разламываться, руки покрылись мозолями и он ощутил, что не осилит больше ни единой лопаты. Никто его не благодарил. Но пришел доктор и посмотрел на него.
— Хватит, — сказал он. — Полный отдых — в темноте… Найгл лежал в темноте, ничего не чувствуя, ничего не ощущая и, казалось, мог бы пролежать так часы или годы. Но тут он услышал Голоса, не такие, как голоса, которые ему приходилось слышать раньше. Было похоже, что это Медицинский Консилиум или Суд Присяжных, который проходит совсем близко, возможно, в соседней комнате, дверь которой открыта, хотя свет из нее и не проникает.
— Теперь Дело Найгла, — сказал Голос, очень суровый голос, даже суровее, чем у доктора.
— А что с ним? — спросил Второй Голос, который можно было бы назвать благосклонным. Он не был нежным — в нем ощущалась властность и звук его был и вселяющим надежду, и печальным одновременно.- В чем там дело с Найглом? Сердце у него было на месте.
— Да, но оно не функционировало надлежащим образом, — ответил Первый Голос. — Да и с головой-то у него было не все в порядке: вряд ли он когда-нибудь вообще думал. Посмотрите, как без толку он тратил время, даже не получая от этого никакого удовольствия. И он никогда не готовился к путешествию. Жил неплохо, а сюда прибыл фактически с пустыми руками, пришлось поместить его в отделение для бедняков. Мне очень жаль, но это — тяжелый случай. Думаю, что следует оставить его там еще на какое-то время.
— Возможно, это ему не повредит, — сказал Второй Голос. — Хотя, конечно же, он всего лишь маленький человек. От него никогда не ждали слишком многого, и он никогда не был очень сильным. Посмотрим-ка его Досье. Да… Вы знаете, здесь есть несколько вполне благоприятных записей.
— Допустим, — возразил Первый Голос. — Но их не так много, чтобы выдержать экзамен.
— Ну-ка, — сказал Второй Голос, — а вот это. Он ведь был художником. Конечно, не таким уж значительным, и все же в Листе Найгла есть свой шарм. Он извел кучу красок на листья, исключительно ради самих листьев. Он никогда не думал, что это может сделать его знаменитым. В Досье нет сведений, что он претендовал — хотя бы в глубине души — на то, что это оправдывает его пренебрежение предписанными законом вещами.
— Во всяком случае, он не должен был пренебрегать ими так часто, — парировал Первый Голос.
— И все же он откликнулся на многие Призывы.
— Процент весьма небольшой, в основном — это наиболее легкие случаи, и он называл их Помехами. Досье переполнено этим словом, произносившимся вкупе с кучей жалоб и идиотских проклятий.
— Это правда, но ведь ему, бедняге, они, конечно же, представлялись помехами. И кроме того: он никогда не ожидал за это никакой Благодарности, как это многие из них называют. Возьмите это последнее — Дело Пэриша. Он был соседом Найгла, но никогда пальцем для него не пошевелил и очень редко хоть как-то благодарил его. Однако в Досье нет указаний на то, что Найгл ожидал от Пэриша благодарности. Похоже, он об этом вообще не думал.
— Да, это аргумент в его пользу, — признал Первый Голос, — но слишком незначительный. Я думаю, и Вы должны со мной согласиться, что он просто забывал. То, что ему приходилось делать для Пэриша, мгновенно улетучивалось из его сознания как неприятности, с которыми он разделался.
— И все же, этот последний отчет о поездке на велосипеде, — сказал Второй Голос. — Я бы хотел обратить на него особое внимание. Очевидно, что это была подлинная жертва: Найгл понимал, что упускает последний шанс закончить картину, и догадывался, что Пэриш беспокоится понапрасну.
— Думаю, что Вы придаете этому слишком уж большое значение, — отозвался Первый Голос. — Но, конечно, последнее слово за Вами. Разумеется, Вы даете самую верную интерпретацию фактов. Иногда они выдерживают… Что же Вы предлагаете?
— Думаю, что сейчас этот случай нуждается в Мягком Лечении.
Найглу показалось, что никогда он не слышал ничего более милосердного, чем Второй Голос. Слова Мягкое Лечение прозвучали для него, как ворох щедрых даров и приглашение на королевский пир. Найглу стало стыдно, и то, что его сочли пациентом для Мягкого Лечения, потрясло и заставило залиться в темноте краской до ушей. Это было похоже на ситуацию, когда тебя публично восхваляют, тогда как и ты, и аудитория знаете, что похвалы не заслужены. Со стыда Найгл накрылся с головой грубым одеялом.
Воцарилось молчание. Затем Первый Голос прозвучал совсем рядом с Найглом: «Ты слышал?» — спросил он.
— Да, — ответил Найгл.
— Хорошо. Хочешь ли ты что-нибудь сказать?
— Не могли бы Вы рассказать мне что-нибудь о Пэрише? — пролепетал Найгл. — Мне хотелось бы увидеть его снова. Надеюсь, он не слишком болен? Вы можете вылечить его ногу? Она доставляла ему много мучений. И, пожалуйста, не беспокойтесь о нас. Он был прекрасным соседом и очень дешево продавал замечательную картошку, а я экономил при этом массу времени.
— Неужели? — сказал Первый Голос. — Что ж, рад слышать.
Снова наступило молчание. Найгл слышал удаляющиеся Голоса.
— Хорошо, я согласен, — промолвил Первый Голос уже вдалеке. — Пусть отправляется на следующую станцию. Можно завтра же.
Проснувшись, Найгл обнаружил, что ставни с его окон сняли и маленькая палата заполнена светом. Он встал и увидел, что рядом с постелью приготовлена удобная одежда вместо больничной униформы. После завтрака доктор осмотрел его стертые руки и смазал их мазью, которая подействовала моментально. Он дал Найглу несколько полезных советов и бутылку с тоником (на всякий случай). К полудню Найгл получил бисквит с бокалом вина и билет.
— Можете идти на станцию, — сказал доктор. — Носильщик проводит вас. До свидания.
Найгл вышел из главного входа и зажмурился. Солнце было нестерпимо ярким. Судя по размеру станции, он ожидал увидеть большой город, но это оказалось не так. Найгл стоял на вершине холма, зеленого и пустынного, обдуваемого свежим и бодрящим ветром. Вокруг никого не было. Далеко внизу у подножия холма виднелся забор станции.
Живо, но без спешки он начал спускаться с холма. Носилыцик сразу же увидал его.
— Сюда! — сказал он и проводил Найгла к перрону, у которого стоял весьма славный, маленький пригородный поезд: один вагон и локомотивчик, оба очень яркие, чистые и свежевыкрашенные. Они выглядели так, будто впервые пускались в путь. Даже путь, лежащий перед локомотивом, выглядел новеньким: рельсы блестели, рельсовые подушки были выкрашены в зеленый цвет, и шпалы замечательно пахли на солнце свежим дегтем. Вагон был пуст.
— Скажите, куда идет этот поезд? — спросил Найгл у Носильщика.
— Не думаю, что у этого места уже есть название, но уверен, что вам оно понравится, — сказал Носиль- щик и закрыл дверь.
Поезд сразу же тронулся. Найгл откинулся на сидении. Локомотив пыхтел через просеку с высокими зелеными скамейками по краям. Сквозь нее виднелось голубое небо. Прошло совсем немного времени, локомотив свистнул, тормоза заскрипели, и поезд остановился. Ни станции, ни какого-нибудь знака видно не было, только вверх по зеленому склону вела лестница, которая кончалась у раздвижных ворот в аккуратной изгороди. У ворот стоял велосипед или, по крайней мере, что-то вроде этого, а около щеколды оказалась прикреплена желтая табличка, на которой большими черными буквами было написано «НАЙГЛ».
Найгл открыл ворота, вскочил на велосипед и понесся вниз с холма в лучах весеннего солнца. Очень скоро Найгл обнаружил, что дорожка, по которой он ехал, исчезла и он едет по замечательному дерну. Дерн был плотным, зеленым, и Найгл мог различить в нем каждую былинку. Ему казалось, что он уже где-то видел этот разлив трав, может быть, во сне. Изгибы ландшафта тоже казались знакомыми. Ну, да: ведь здесь местность становится плоской, а здесь, конечно же, снова начинается подъем. Огромная зеленая тень загородила солнце, Найгл поднял глаза и упал с велосипеда.
Перед ним стояло Дерево. Его Дерево, только законченное и живое, если, конечно, можно так сказать о дереве. Его листья раскрывались, ветви росли и раскачивались по ветру именно так, как Найгл представлял или чувствовал, но никак не мог передать. Он во все глаза смотрел на Дерево, затем медленно поднял руки и широко раскинул их в стороны.
— Да, это — дар! — проговорил он. Найгл имел в виду свою живопись, а также и результат, но слово нашел очень верно.
Он смотрел и смотрел на Дерево. Все листья, которые он пытался изобразить, были здесь, но скорее не такими, как они у него получились, а такими, какими он их себе представлял; были здесь и другие листья, те, что лишь маячили в его воображении; и еще многие, которые он мог бы себе представить, если бы у него было на это время. На них ничего не было написано, это были обыкновенные, хотя и очень изысканные листья, и все же они были датированы так же ясно, как листки календаря. А по нескольким из них, особенно прекрасным, самым характерным для стиля Найгла, было видно, что они созданы вместе с Пэришем, иначе и быть не могло.
Птицы вили на Дереве свои гнезда. Удивительные птицы: как же они пели! Найгл смотрел, как они спаривались, высиживали птенцов, расправляли крылья и улетали петь в Лес. И Лес он теперь тоже увидел: он открывался по обеим сторонам от Дерева и тянулся вдаль. А совсем далеко сияли Горы.
Немного постояв, Найгл двинулся к Лесу. Нет, Дерево не надоело ему, просто теперь оно отчетливо присутствовало в сознании, и, даже не глядя на него, Найгл знал, что оно есть, оно растет. Шагая, он обнаружил одну странную вещь! Лес, конечно же, был дальним лесом, и все же к нему можно было приблизиться, в него даже можно было войти, а Лес не терял при этом своей особой привлекательности. Никогда прежде Найгл не мог уйти так далеко вперед и всегда вынужден был возвращаться. Прогулка оказывается особенно замечательной, когда, продвигаясь вперед, вы видите перед собой все новые и новые дали пространства, которые как бы увеличиваются вдвое, втрое, вчетверо и становятся вдвое, втрое и вчетверо очаровательнее. Можно идти вперед и вперед, и тогда вся окрестность окажется в твоем саду или на твоей картине (если вы предпочитаете это название). Идти можно было вперед и вперед, но не до бесконечности. На заднем плане стояли Горы. И они понемногу приближались. Казалось, они не принадлежали этой картине, или же только соединяли ее с чем-то совсем другим, что просвечивало в разрывах между деревьями: следующей станцией — другой картиной.
Найгл двигался вперед, но это была не просто прогулка. Он внимательно разглядывал все вокруг. Дерево было закончено, хотя и не… «Просто все немного иначе, — думал он, — но в лесу наверняка есть места, над которыми нужно еще поработать». Это не означало, что что-то не так и должно быть изменено, все было как. надо, но требовало небольшой доработки. И в каждом случае Найгл ясно видел, в чем она состоит.
Он уселся под очень красивым деревом — оно было вариантом Большого Дерева, но вполне оригинальным или могло бы стать оригинальным, если им немного заняться, — и начал размышлять, с чего начать работу, и как ее закончить, и сколько времени она займет. Он никак не мог продумать все это до конца.
— Конечно! — воскликнул он. — Мне нужен Пэриш. Он знает кучу всякой всячины о земле, растениях и деревьях, а не я. Это место не должно быть только моим. Мне нужна помощь и совет, и как можно скорее.
Найгл поднялся и отправился к месту, где решил начать работу. Он снял пальто и в этот момент, в уютной ложбинке, совсем незаметной издалека, увидел человека, в растерянности озиравшегося по сторонам. Он опирался на лопату, но явно не знал, что ему делать. Найгл окликнул его: «Пэриш!»
Пэриш вскинул свою лопату на плечо и направился к Найглу. Он все еще немного прихрамывал. Они ничего не сказали друг другу, просто кивнули, как делали обычно при встречах, но теперь они пошли рядом, молча, держась за руки. Найгл с Пэришем сразу договорились, где будет маленький дом и сад, который, видимо, понадобится.
Они принялись за работу. Оказалось, что теперь из них двоих Найгл лучше планирует свое время и доводит
дела до конца. Очень странно, что именно Найгл больше увлекся строительством и садом, а Пэриш частенько бродил вокруг, разглядывая деревья, и особенно Дерево.
Однажды Найгл занимался тем, что высаживал живую изгородь из кустов боярышника. Пэриш неподалеку от него, на траве, внимательно рассматривал прекрасные и нежные маленькие желтые цветы, растущие из зеленого дерна. Найгл давным-давно разбросал множество таких цветов между корнями дерева. Внезапно Пэриш поднял голову: лицо его сияло на солнце, и он улыбался.
— Это изумительно! — сказал он. — В действительности я не должен был оказаться здесь. Спасибо, что замолвили за меня словечко.
— Глупости, — ответил Найгл. — Я уже не помню, что я там такого сказал, но в любом случае вряд ли это помогло бы.
— О нет, помогло, — возразил Пэриш, — и я узнал об этом еще тогда. Этот Второй Голос, ну вы же знаете: это он послал меня сюда. Он сказал, что вы попросили об этом. Я в долгу перед вами.
— Нет, — сказал Найгл. — Вы обязаны этим Второму Голосу, мы оба в долгу перед ним.
Не знаю, как долго они жили и работали, нельзя не признать, что они иногда спорили, особенно, когда уставали. Ведь поначалу они временами уставали, пока не обнаружили, что обоим им дали бутылочки тоника с одинаковой надписью: «Добавлять по несколько капель в воду из Ручья перед отдыхом».
Ручей они нашли в глубине леса: однажды давным-давно Найгл подумал о нем, но так и не нарисовал, Теперь он понял, что этот ручей образует сияющее вдали озеро и питает влагой все, что здесь растет. От нескольких капель тоника вода делалась вязкой, даже немного горьковатой, но бодрящей, а голова от нее становилась ясной. Выпив воды, они немного отдыхали, и тогда дела шли гораздо веселее. В такие моменты Найгл думал о прекрасных новых цветах и растениях, а Пэриш всегда знал, как их посадить и где они примутся лучше всего. Задолго до того, как кончился тоник, он стал им не нужен, а хромота Пэриша исчезла.

Работа двигалась к концу, и они стали проводить все больше и больше времени, гуляя, разглядывая деревья и цветы, игру света и изгибы земли. Иногда они пели вместе, но Найгл обнаружил, что его взгляд все чаще и чаще обращается к Горам.
Наконец, дом в ложбине, сад, трава, лес, озеро и вся местность вокруг стали почти такими, какими должны были быть. А Большое Дерево стояло в цвету.
— Сегодня вечером мы все закончим, — сказал однажды Пэриш, — И тогда отправимся в настоящее далекое путешествие.

На следующий день они двинулись в путь и шли до тех пор, пока не подошли к Ограде. Она, конечно, была невидимой, — ни линии, ни забора, ни стены, но они знали, что дошли до края своей земли. Они увидели человека, похожего на пастуха, который шагал им навстречу по зеленому склону, ведущему вверх, к Горам.
— Вас проводить? — спросил он. — Хотите подняться наверх?
На мгновенье тень пролегла между Найглом и Пэ- ришем. Найгл понял, что хочет и (в определенном смысле) должен идти дальше, а Пэриш не хочет идти, да и не готов пока к такому пути.
— Я должен подождать жену, — сказал Пэриш. — Она ведь очень одинока. Мне кажется, что рано или поздно ее пришлют ко мне, а я все здесь для нее приготовлю. Дом теперь более или менее закончен, и я хотел бы показать его жене. Она сможет сделать его еще лучше. Более уютным. Надеюсь, что это место ей понравится.
Он повернулся к Пастуху:
— Вы проводник? — спросил он. — Не могли бы вы сказать мне, как называется это место?
— А разве вы не знаете? — удивился Пастух. — Это- Земля Найгла. Это — Картина Найгла или большая ее часть, а теперь, частично, это и Сад Пэриша.
— Картина Найгла! — в изумлении воскликнул Пэриш. — Найгл, что вы на это скажете? Никогда не думал, что вы на это способны. Почему же вы мне ничего об этом не говорили?
— Он пытался рассказать вам о ней давным-давно, — сказал Пастух. — Но вы даже не взглянули. Тогда у него были только холст и краски, и вы хотели залатать ими свою крышу. Вы и ваша жена называли это «Ерундой Найгла» или «Этой Мазней».
— Но тогда ведь она не выглядела так, как сейчас! Такой настоящей!
— Да, тогда в ней были лишь проблески, но вы могли бы уловить и их, если бы вам пришло в голову, что стоит хотя бы попробовать.
— Я не очень давал это сделать, — сказал Найгл. — Я никогда не пытался объясниться и называл вас Старым Землегрызом. Но какое это имеет значение теперь, когда мы жили и работали вместе. Все могло быть иначе, но вряд ли было бы много лучше. Боюсь, что мне все равно нужно идти. Надеюсь, мы еще увидимся, нам еще многое нужно сделать. До свидания!
Он пожал руку Пэриша: она оказалась хорошей, честной, крепкой рукой. Найгл обернулся и на мгновение посмотрел назад. Цветы на Большом Дереве сверкали, как пламя. Птицы пели высоко в небе. Найгл улыбнулся, кивнул Пэришу и пошел за Пастухом.
Ему хотелось побольше узнать об овцах и высокогорных пастбищах, смотреть в открытое небо, идти вперед к Горам — все время вверх. Я не знаю, что будет с ним дальше. Даже маленький Найгл в своем старом доме смог увидеть далекие очертания Гор, они встали у края его картины. Но на что они в действительности похожи и что лежит за ними, могут рассказать только те, кому удалось подняться на них.

— Я думаю, что это был глупый маленький человечек, — сказал Томпкинс. — Фактически бесполезный: никакого прока для общества.
— Ну, не знаю, — сказал Эткинс, который был не такой уж важной птицей, просто школьным учителем. — Я в этом не уверен, все зависит от того, что считать полезным для общества.
— Никакой практической или экономической пользы, — сказал Томпкинс. — Я бы сказал, что из него могло получиться что-то полезное для общества, если бы вы, учителя, получше делали свое дело. Но поскольку вы работаете кое-как, мы и получаем таких вот бесполезных людей. Если бы я управлял этой страной, то нашел и ему, и таким как он какую-нибудь подходящую работу: мыть тарелки на общественной кухне или что-нибудь в этом роде, и проследил бы, чтобы они не увиливали от дела. Или убрал бы их куда-нибудь подальше. Его следовало убрать давным-давно.
— Убрать? Давно? Вы считаете, что должны были заставить его отправиться в путь раньше времени?
— Да, если вы предпочитаете употреблять такие бессмысленные и старомодные выражения, Отпра- вить его через туннель на большую Мусорную Свал- ку, вот что я имею в виду.
— Значит, вы считаете, что живопись ничего не стоит, незачем ее сохранять, реставрировать, даже использовать?
— Конечно, живопись может быть полезна, — сказал Томпкинс. — Но какой прок от его живописи? Другое дело, смелый молодой человек, который не боится новых идей и методов. Не то, что эти старомодные чудаки с их грезами наяву. Он не смог бы придумать рекламного объявления, даже чтобы спасти собственную жизнь. Возился все время со своими листочками и цветочками. Однажды я спросил его, зачем он это делает. И знаете, что он ответил: «Потому что они хорошенькие». Представьте себе — «хорошенькие»! Тогда я спросил: «А что именно «хорошенькое»: может быть, органы пищеварения и размножения растений?» И ему нечего было сказать. Глупый болтун.
— Болтун, — сказал Эткинс. — Да, он ничего не смог довести до конца, бедняга. И когда отправился в путь, его картинам нашли «лучшее применение». Но я не уверен, Томпкинс. Помните ту большую картину, которую использовали для починки соседнего дома, пострадавшего от дождя и урагана. Я нашел кусок от нее, завалявшийся в поле. Он был поврежден, но можно было разобрать, что на нем нарисовано: горные вершины и узор листьев. Я никак не могу выбросить это из головы.
— Выбросить из чего? — спросил Томпкинс. — О чем это вы тут толкуете? — сказал Перкинс, вмешиваясь, чтобы внести мир в беседу. Эткинс покраснел.
— Это имя не заслуживает того, чтобы его повторять, — сказал Томпкинс. — Не знаю, зачем мы вообще говорим о нем. Он не жил в городе.
— Не жил, — сказал Эткинс. — Но, тем не менее, вы облюбовали его дом. Вы заходили к нему и издевались над ним, попивая его чай. Что ж, теперь его дом стал вашим, хотя у вас есть еще один — в городе. Так что оставьте в покое его имя. Если вам интересно, Перкинс, мы говорили о Найгле.
— О, бедный маленький Найгл! — сказал Перкинс. -. Никогда не знал, что он рисует.

Видимо, так имя Найгла в последний раз промелькнуло в разговоре. Однако Эткинс сохранил угол от странной картины. Большая часть краски с него осыпалась, но один замечательный лист сохранился нетронутым. Эткинс поместил его в рамку, а позднее передал Городскому Музею. Долгое время Лист Найгла висел там в укромном уголке, и мало кто обращал на него внимание. Но неожиданно Музей сгорел, и лист, и Найгл были полностью забыты в его прежней стране.

— Это оказалось чрезвычайно полезным, — сказал Второй Голос, — для отдыха и восстановления сил. Это — чудесно для выздоравливающих. Но не только для них. Для многих это лучшая прелюдия к Горам. В отдельных случаях действует превосходно. Я все чаще и чаще направляю их туда, и редко кто возвращается обратно.
— Да, это так, — сказал Первый Голос. — Думаю, что нам следует как-нибудь назвать это место. Что вы предлагаете?
— Носильщик давным-давно назвал его, — сказал Второй Голос. — Теперь он объявляет: «Поезд до станции «Найглов Пэриш» отправляется!» Найглов Пэриш! Я послал обоим весточки об этом.
— И что они ответили?
— Они смеялись. Смеялись — и Горы смеялись вместе с ними.

---

* Из книги «Tree and Leaf» George Allen and Unwin Ltd, 1964.

Источник: Урания №1-91