Гессе Герман

Сиддхарта

 

(Фрагмент из книги)*

Публикуя главу «Говинда» из книги Германа Гессе «Сиддхарта» в новогоднем выпуске «Урании», мы посвящяем ее всем, кто идет по пути поиска Знания. Вставшие на этот путь знают, каким подспорьем и в то же время искушением могут стать для нас наши учителя. Как мы стремимся придумать себе «гуру», спроецировав на нею все свои слабости, сомнения и страхи! Как надеемся, что он все объяснит и распишет нашу жизнь по минутам на мною лет вперед! За юды, когда эзотерической мысли дозволен был свободный полет, собралась у нас целая коллекция авторитетов — подлинных и мнимых. Она — памятник нашему упорству, упорству ожидания, что Истина придет извне.

Об этом — и не только об этом — глава, которая перед Вами. В потрясающей правоте ее мы убедились, отправившись путешествовать по Волге во время конгресса «Урании». Скользя взгядом по далеким берегам, по темной поверхности воды, мы не раз с нежностью вспоминали слова Сиддхарты: «…больше всего я учился у этой реки».

Дарить приятнее то, что любишь, и это — наш новоюдний подарок. Надеемся, он вдохновит Вас, как вдохновляет нас. Мы желаем, чтобы в новом юду у Вас достало сил для самостоятельных поисков Истины, желаем Вам большей настроенности на окружающий мир и — любви к нему. Ведь, по словам героя Германа Гессе: «ЛЮБОВЬ, о Говинда, по-моему, важнее всего на свете». Разве нет?

 

Вместе с другими монахами Говинда отдыхал однажды в парке, подаренном куртизанкой Камалой ученикам Гаутамы. Здесь слышал он о старом перевозчике, который жил на расстоянии одного дня пути по берегу реки. Многие считали его мудрецом. Когда Говинда опять пустился в странствие, он направился к перевозу, чтобы познакомиться с перевозчиком. Ибо — хотя всю свою жизнь он провел строго по уставу и, благодаря своему возрасту и скромности, заслужил большое уважение у монахов помоложе, в сердце его все еще не улеглись искания и тревога.

Дойдя до реки, он попросил старика перевезти его, а когда они вышли из лодки на другом берегу, сказал: «Много добра ты делаешь нам, монахам и странникам; многих из нас ты уже перевозил. Не принадлежишь ли и ты, перевозчик, к числу ищущих истинный путь?»

На что Сиддхарта, улыбаясь своими старыми глазами, ответил:

— Ты называешь себя ищущим, о почтеннейший, но ведь ты уже в преклонном возрасте и носишь одеяние монахов Гаутамы.

— Стар я, — ответил Говинда, — а все ищу. И не перестану — так уж, видно, суждено. И ты, сдается мне, искал: не скажешь ли мне что-нибудь, о почтеннейший?

— Что же я могу сказать тебе? Разве лишь то, что ты слишком усердно ищешь; и, усердствуя в поисках, не находишь.

— Как так? — спросил Говинда.

— У того, кто ищет слишком усердно, — сказал Сиддхарта, — глаз становится нечувствительным ко всему, кроме того, что он ищет, и тогда он ничего не замечает, ничего не воспринимает — потому что мысль его всецело занята искомым, потому что у него есть цель, потому что он одержим этой целью. Находить же — значит быть свободным, быть открытым всему, не иметь цели. Ты, достопочтенный, видно, и в самом деле принадлежишь к числу искателей, ибо, поглощенный своей целью, не замечаешь того, что у тебя перед глазами.

— Я не совсем понимаю, — сказал Говинда, — что ты хочешь сказать?

— Однажды, о достопочтенный, много лет тому назад ты уже был в этих местах. Ты увидал на берегу реки спящего человека и остался возле него, чтобы охранять его сон. Ты знал этого спящего, о Говинда, а все-таки не узнал.

Изумленный, словно зачарованный, глядел монах в глаза перевозчика.

— Сиддхарта? — спросил он неуверенно. — Неужели это ты?

— Я бы и на этот раз не узнал тебя. От всего сердца приветствую тебя, о Сидддхарта. Как я рад, что снова вижу тебя! Ты очень изменился, друг. Так ты теперь перевозчик?

С ласковой улыбкой ответил Сиддхарта:

— Да, я перевозчик. Некоторым людям, Говинда, приходится часто менять свой облик, надевать разное платье — я из числа таких людей. Добро пожаловать, Говинда, переночуй сегодня в моей хижине.

Говинда провел ночь в хижине Сиддхарты и спал на ложе Васудевы. Он осыпал вопросами друга своей молодости, и Сиддхарта рассказал ему многое из своей жизни.

На другое утро, перед тем, как снова пуститься в путь, Говинда — не без колебаний — обратился к своему другу со словами:

— Прежде чем продолжить свой путь, Сиддхарта, позволь задать тебе еще один вопрос: каково то учение, которому следуешь ты? Какова та вера, которая помогает тебе жить — и жить по правде?

Ему ответил Сиддхарта:

— Ты знаешь, Говинда, что еще молодым человеком, когда мы жили у аскетов в лесу, я перестал доверять учителям и учениям и отвернулся от них. Я и теперь такой же. Тем не менее, с того времени у меня было много учителей. Долгое время моим учителем была одна прекрасная куртизанка. Потом богатый купец и игроки в кости. Как-то моим учителем был странствующий ученик Будды. Он сидел возле меня, когда я, блуждая, заснул в лесу. И от него я кое-чему научился, и ему я благодарен. Но главные мои учителя — эта река и мой предшественник, перевозчик Васудева. Он был простой человек, не мыслитель, но он знал то, что необходимо знать, не хуже, чем Гаутама. Он и сам был Совершенный, святой.

Говинда же сказал:

— Ты, кажется, по-прежнему любишь насмехаться. Я верю тебе, Сиддхарта, и понимаю, что у тебя было много учителей. Но нет ли у тебя самого, если не учения, то хотя бы мыслей, познаний, которые выношены тобой одним и помогают тебе жить? Поделись ими со мной, порадуй мое сердце.

— Да, — ответил Сиддхарта, — у меня бывали свои мысли, иной раз — даже откровения. Иногда — в течение часа или целого дня — я ощущал в себе знание, точь-в-точь, как ощущаешь жизнь в своем сердце. Разные это были мысли, но мне трудно передать их тебе. Вот, к примеру, одна из них, принадлежащая мне лично: мудрость непередаваема. Мудрость, которой мудрец пытается поделиться, напоминает глупость.

— Ты шутишь? — спросил Говинда.

— Нет. Я говорю то, в чем убедился на деле: передать другому можно лишь знание, но не мудрость. Мудрость можно обрести, следовать ей в жизни, насыщать ею жизнь, с помощью мудрости можно творить чудеса; но передать ее словами, научить ей другого — нельзя. Еще в юности у меня мелькала эта мысль: она-то и заставила меня покинуть учителей. А вот еще одна мысль, которую ты, Говинда, снова примешь за шутку или глупость, хотя я считаю ее лучшей из своих мыслей. Она звучит так: по поводу любой истины можно высказать нечто прямо противоположное и при этом ей не противоречить. Дело, видишь ли, в том, что истину удается облечь в слова лишь тогда, когда она однозначна. Однозначно же все, что мыслится умом и высказывается словами — все это одна сторона, одна половина, которой не хватает цельности, округлости, единства. Когда Возвышенный Гаутама говорил в своих проповедях о мире, то вынужден был делить его на Сансару и Нирвану, на призрачность и реальность, на страдание и освобождение. Иначе и нельзя. Для того, кто хочет поучать других, иного способа нет. Но сам мир, все сущее вокруг нас и в нас самих никогда не бывает односторонним. Никакой человек или деяние не принадлежит исключительно Сансаре или Нирване, никакой человек не бывает ни совершенным святым, ни законченным грешником. Мы думаем так потому, что находимся под влиянием ложного представления, будто время есть нечто существующее. Время не существует, Говинда, слишком часто убеждался я в этом. А если время не есть нечто существующее, то грань, отделяющая мир от вечности, страдание от блаженства, зло от добра, также оказывается призрачной.

— Как так? — испуганно спросил Говинда.

— Слушай, Говинда, слушай внимательно. Грешник, вроде меня или тебя, конечно грешник и есть, но когда-нибудь он снова станет Брахмой; когда-нибудь он достигнет Нирваны, станет Буддой. Так
вот, это «когда-нибудь» — только ложное представление, только образное выражение. Грешник не есть человек, лишь вступающий на путь к совершенству Будды; он не находится в промежуточной стадии развития, хотя наше мышление не в состоянии иначе себе это представить. Нет, в грешнике рке сейчас присутствует будущий Будда, его будущее уже налицо. И в нем, и в себе, и в любом человеке ты должен почитать грядущего, сокрытого Будду- Мир, друг Говинда, не есть нечто, медленно продвигающееся по пути к совершенству. Нет, мир совершенен в любое мгновение; грех несет в себе благодать, в ребенке живет старик, новорожденный носит в себе смерть, а умирающий — вечную жизнь. Никто не способен видеть, насколько другой продвинулся на своем пути; в разбойнике и игроке скрывается Будда, в брахмане — разбойник. Путем глубокого созерцания можно научиться отрешаться от времени, видеть в жизни все бывшее, сущее и грядущее одновременно, и тогда все представляется благом, все совершенно, все есть Брахма. Оттого-то все, что существует, есть благо: смерть и жизнь, грех и святость, ум и глупость — все должно быть таким, как есть. Нужно лишь мое согласие, моя добрая юля, мое любовное приятие, чтобы все стало достойным меня, полезным, неспособным мне навредить. Собственным телом, собственной душой я убедился в том, что мне необходим был грех, что сладострастие, стремление к земным благам, тщеславие — нужны были мне в такой же степени, как и мое постыдное отчаяние, чтобы я, наконец, отказался противиться миру, чтобы научился любить его таким, каков он есть, не сравнивая его с миром желанным, созданным моим воображением, выдуманным. Вот, о Говинда, некоторые из мыслей, до которых я дошел своим умом.

Сиддхарта нагнулся и поднял с земли камень.

— Вот камень, — сказал он, играя им. — Через некоторое время он, возможно, превратится в прах, в землю, а из земли станет растением, животным или человеком. Раньше я сказал бы так: «Камень — только камень.’Он не имеет ценности, он принадлежит миру Майи. Но так как в круговороте перевоплощений он может стать человеком или духом, то я и за ним признаю ценность». Так, вероятно, я рассуждал бы раньше. Ныне же я думаю иначе. Камень есть камень; он же и животное, он же и Бог, он же и Будда. Я люблю и почитаю его не за то, что он когда-то станет тем или другим, а за то, что он давно и всегда есть и то и другое. Именно за то, что он камень, что сейчас, сегодня я воспринимаю его камнем — именно за это я люблю его и вижу ценность и смысл в каждой из его трещинок и неровностей, в желтом или сером цвете, в твердости, в звуке, которым рн отзовется, когда я постучу по нему, в сухости или влажности его поверхности. Одни камни, наощупь — словно масло или мыло, другие напоминают листья, третьи песок; каждый являет собой что-то особое, каждый на свой лад молитвенно произносит Ом, каждый есть Брахма и в то же самое время, в той же мере — гладкий или рыхлый камень. Именно это мне нравится и кажется удивительным, достойным благоговения. Но довольно. Слова вредят тайному смыслу. Стоит высказать какую-нибудь мысль вслух, как она изменяется, звучит фальшиво и глуповато. Впрочем, и это хорошо, и это мне нравится. Пусть то, что один человек считает драгоценной мудростью, для другого — глупость, я и против этого ничего не имею.

Безмолвно выслушал его Говинда.

— Почему ты выбрал для примера камень? — спросил он нерешительно, после некоторого раздумья.

— Случайно. А впрочем — я, вероятно, хотел тебе показать, что я одинаково люблю и камень, и реку, и все вещи, на которые мы смотрим и у которых можем чему-либо поучиться. Камень я могу любить, Говинда, как могу любить дерево или кусок коры. Это вещи, а вещи можно любить. Но слова я любить не могу. Оттого-то любое учение ничего для меня не стоит; оно не обладает ни твердостью, ни мягкостью, у него нет цвета, запаха и вкуса, нет граней — одни лишь слова Быть может, обилие слов мешало тебе обрести душевный мир. Ведь освобождение и добродетель, Сансара и Нирвана — тоже слова. Нет такой вещи, которую можно назвать Нирваной. Есть только слово — Нирвана.

— Нирвана — не только слово, друг мой, — заметил Говинда — Это мысль.

— Пожалуй, — продолжил Сиддхарта. — Только признаюсь тебе, друг: я не вижу большого различия между мыслью и словом. Откровенно говоря, я не придаю особого значения мыслям. Для меня важнее вещь. Здесь, на этом перевозе, моим предшественником и учителем был святой человек, который много лет верил в реку, другой религии у Него Не было. Он обнаружил, что у реки есть голос, и стал прислушиваться к нему. Голос реки стал его учителем и руководителем, сама река представлялась ему божеством. В течение многих лет он и не подозревал, что любое облако или ветер, любая птица или жук в такой же степени божественны, столько же знают и могут научить тому же, что и почитаемая им река. Но к тому времени, когда святой ушел в лес, он уже знал все, знал больше, чем я или ты, и без помощи учителей и книг — только потому, что он верил реке.

Говинда возразил:

— Но разве то, что ты называешь «вещами», действительно существует, имеет реальность? Не являются ли они обманчивыми, призрачными образами Майи? Разве камень, дерево, река — реально существующие вещи?

— И это мало меня тревожит, — ответил Сиддхарта. — Пусть у вещей только кажущееся бытие. Но тогда и мое бытие только кажется, а значит, в любом случае, вещи сродни мне. Оттого я отношусь к ним с любовью и уважением. Оттого я могу любить их. А вот, наконец, и мое учение, над которым ты, возможно, посмеешься: Л ю б о в ь, о Говинда, важнее всего на свете. Познавать мир, объяснять его, презирать его — все это я предоставляю великим мыслителям. Для меня же важно одно — научиться любить мир, не презирать и не ненавидеть ни его, ни себя, а смотреть на него, на себя и на все сущее с любовью, восторгом и уважением.

— Это мне понятно, сказал Говинда. — Но именно это Возвышенный признал заблркдением. Он предписывает доброжелательность, терпимость, кротость, снисходительность, но не любовь. Он запретил нам отдавать наши сердца любви к земному.

— Знаю, — сказал Сиддхарта, и улыбка засияла на его лице. — Я это знаю, Говинда Вот мы и забрели с тобой в дебри мнений, в спор из-за слов. Не могу отрицать, мои слова о любви как будто противоречат словам Гаутамы. Оттого я и не доверяю словам. Это противоречие кажущееся. Я знаю, что я совершенно согласен с Гаутамой. Возможно ли, чтобы не знал любви тот, кто, познав всю бренность и ничтожность человеческого бытия, настолько любил людей, что посвятил долгую, тяжелую жизнь тому, чтобы помочь им, просветить их. И в нем, твоем великом учителе, поступок мне важнее слов, его жизнь и дела важнее речей, труд рук его важнее суждений. Не в словах и мыслях вижу я его величие, а в делах, в жизни.

Долго молчали оба старика. Наконец, Говинда произнес с прощальным поклоном:

— Благодарю тебя, Сиддхарта, за то, что ты высказал некоторые из своих мыслей. Они кажутся мне несколько странными: я не сразу их понял. Но как бы то ни было, я благодарен тебе и желаю тебе спокойных дней.
Про себя же подумал: «Странный человек — Сиддхарта! Странные у него мысли, и нелепо звучит его учение. Не таково чистое учение Возвышенного. Оно ясно, чисто, понятно, в нем нет ничего странного, нелепого, смешного. Но совсем иными, не похожими на его мысли, кажутся мне руки и ноги Сиддхарты, его глаза, лоб, дыхание, его улыбка, поклон и походка. С тех пор, как Возвышенный, Гаутама, ушел в Нирвану, я ни разу не встречал человека, при виде которого я бы почувствовал: вот святой. Только Сиддхарта внушает мне такое чувство. Пусть его учение звучит странно, а слова кажутся нелепыми, но его взгляд и руки, кожа и волосы — все в нем сияет такой чистотой, таким спокойствием, такой ясностью, кротостью и святостью, каких я не видал с тех пор, как умер последней человеческой смертью наш Возвышенный Учитель».

С такими мыслями в голове, с противоречивыми чувствами в сердце Говинда еще раз склонился перед Сиддхартой. Побуждаемый любовью, он низко склонился перед спокойно сидящим стариком.

— Сиддхарта, — сказал он, — мы с тобой уже стары. Вряд ли мы еще раз увидим друг друга в этом облике. Я вижу, возлюбленный, что ты обрел покой. Я же, признаюсь, его не нашел. Скажи мне, почтеннейший, еще одно слово, напутствуй меня чем-нибудь таким, что было бы доступно моему уму. Тяжел и мрачен бывает мой путь, о Сиддхарта.

Сиддхарта молчал и смотрел на него со своей обычной спокойной улыбкой. Говинда же не спускал глаз с его лица. Он глядел на него робко, с тоской. Страдание и вечная, неудовлетворенная жажда читались в его взоре.

Сиддхарта видел это и улыбался.

— Нагнись ко мне! — прошептал он на ухо Говинде. — Нагнись ко мне! Еще ближе! Совсем близко! Поцелуй меня в лоб, Говинда.

Но когда Говинда, изумленный и все же влекомый великой любовью и предчувствием, исполнил желание друга, в ту минуту, когда, низко склонившись, он коснулся губами его чела, произошло нечто удивительное. В то время, как его ум был занят странными словами Сиддхарты, в то время, как он тщетно и вопреки воле старался представить себе время несуществующим, а Сансару и Нирвану — как нечто единое, в то время, как в нем боролись недоверие к словам друга с необъятной любовью и благоговением к его личности, случилось следующее.

Лицо его друга, Сиддхарты, утратило свои черты. Вместо него Говинда увидел другие лица, множество лиц, длинный ряд, струящийся поток из сотен, тысяч лиц. Все они появлялись и изчезали, и в то же время, казалось, существовали одновременно, все непрерывно менялись и возобновлялись и, тем не менее, все были Сиддхартой. Говинда видел перед собой голову умирающей рыбы — карпа с бесконечно-страдальческим раскрытым ртом, с угасающим взглядом — видел личико новорожденного ребенка, красное, сморщенное, искривленное плачем, — видел лицо убийцы, который вонзал нож в тело человека, — и тут же видел преступника связанным, на коленях, а рядом палача, отрубающего ему одним взмахом меча голову. Говинда видел тела мужчин и женщин, обнаженные в позах и судорогах неистовой страсти, — видел поверженные трупы, безмолвные, остывшие, пустые, — видел головы разных зверей: кабанов, крокодилов, слонов, быков, птиц — видел богов: Кришну, Агни. Все эти лица и фигуры Говинда видел в тысячах сочетаний, то любящими и помогающими друг другу, то ненавидящими и уничтожающими друг друга, то вновь возрождающимися. Каждое существо было воплощенным стремлением к смерти, смертным и мучительным признанием бренности, и ни одно, однако, не умирало; оно только менялось, возрождалось, обретало новое лицо, и все это непрерывно, безостановочно. Все эти облики и лица находились то в покое, то устремлялись, рождали друг друга, плыли куда-то и сливались воедино, и все это, как скорлупа — яйуо, обволакивало что-то бесплотное и все-таки имеющее субстанцию, как бы из тонкого стекла, словно пленка, прозрачная оболочка; и за нею, как в воде, виднелась маска, и эта маска улыбалась, и этой маской было улыбающееся лицо Сиддхарты, к которому он, Говинда, в это мгновение прикоснулся губами. И эта улыбка маски, улыбка единства над стремительным потоком обликов, улыбка вечности над тысячами рождений и смертей, улыбка Сиддхарты. была точь-в-точь такая же, как та спокойная, тонкая, непроницаемая, не то отрешенная, не то насмешливая, мудрая, имевшая тысячи оттенков, улыбка Гаутамы-Будды, которую он, Говинда, сотни раз созерцал с благоговением. Так — сознавал Говинда — могут улыбаться только Совершенные.

Уже не сознавая, существует ли время, продолжалось ли его созерцание один миг или целый век, не зная даже, существуют ли действительно Сиддхарта и Гаутама, Я и Ты, словно пронзенный насквозь божественной стрелой, рана от которой сладостна, до глубины души очарованный и потрясенный — Говинда еще с минуту простоял, склонившись над безмятежным лицом Сиддхарты, которое он только что поцеловал, которое только что было бездной всевозможных обликов, зарождений и существований. Теперь, когда все эти тысячи обликов скрылись в глубине, его лицо приняло свое прежнее выражение. Сиддхарта улыбался — спокойно, чуть заметной улыбкой, не то доброй, не то насмешливой — точь-в-точь, как улыбался Возвышенный.

Низко поклонился ему Говинда. Слезы, которых он не чувствовал, струились по его старому лицу. Ярким пламенем пылали в его сердце глубочайшая любовь и смиреннейшее преклонение. Низко-низко поклонился он — до самой земли — неподвижно сидящему, чья улыбка напомнила ему все, что он когда-либо любил в своей жизни, все, что было ему дорого и священно.


* Печатается по изданию: Герман Гессе. Сиддхарта. Л.: Изд. Ленингр. комитета литераторов, 1990. В отрывке сохранена пунктуация данного перевода.


Мудрость можно обрести, следовать ей в жизни, насыщать ею жизнь, с помощью мудрости можно творить чудеса; но передать ее словами, научить ей другого — нельзя…

***

По поводу любой истины можно высказать нечто прямо противоположное и при этом ей не противоречить

***
Мудрость, которой мудрец пытается поделиться, напоминает глупость

***

Для меня же важно одно — научиться любить мир, не презирать и не ненавидеть ни его, ни себя, а смотреть на него, на себя и на все сущее с любовью, восторгом и уважением

***
Каждое существо было воплощенным стремлением
к смерти, смертным и мучительным признанием бренности, и ни одно» однако, не умирало

Источник: Урания №1-95