Слово «астрология» принято почему-то понимать как «наука о звездах». «Астрон» в переводе с древнегреческого — «звезда», но «логос» имеет много значений, первое из которых — «слово». Так не тот ли это Логос, Божественное Слово, что приоткрывается людям в бесконечной мозаике звездного неба? Как иначе объяснить то, что астрология объемлет все стороны нашего бытия?

Ни одной науке подобное пока не удавалось.

Но существует в мире явление, претендующее на те же горизонты, те же высоты и глубины, что и астрология. Это явление зовется литературой. У литературы и астрологии общая тема — человеческая жизнь.
И вот — жизнь, прожитая до того момента, когда кончается астрология и остается только Логос. Жизнь, в которой главным было — Слово.

Жизнь писателя Юрия Иосифовича Коваля.

Назову здесь тот «код», который даст читателю возможность самому прикоснуться к этой жизни: 9 февраля 1938 года, 16 час. 20 мин., Москва. (Приходится принять также и другие данные, которые принимать не хочется и которые поэтому заключаю в скобки: 2 августа 1995 года, Москва, 15 час. — время официальное.)

Профессиональный азарт ни за что не проведет астролога мимо этого гороскопа рождения. На астрологическом слэнге он может быть назван «сильной картой». Картой, сложенной из противоречий, как и фамилия ее владельца, в которой слышатся одновременно короткий звон чугунной решетки и обрывок вальса.

В первую очередь астролог заметит, что гороскоп погружен в энергии Урана значительно глубже уровня ватерлинии. (Уран — самая высокая планета в карте, образующая тау-квадратуру с осью Асцендент — Десцендент. Управитель Асцендента Солнце находится в Водолее, в том же знаке еще три планеты: Меркурий, Юпитер и Венера. Занят «уранический» XI дом: в нем Луна и Южный Лунный узел.) «Мне кажется, что я всегда выпадал из какой-то общей струи… Просто так устроен». Это — слова «человека Урана». Он практически не поддавался прогнозированию и при этом прекрасно сознавал собственную непредсказуемость. «Каждый человек в глубине души знает о себе все», — убежденно сказал он однажды в радиоинтервью. Эта совершенно эзотерическая фраза, прозвучавшая в эфире, вызывает к жизни размышления на тему «реинкарнация и карма». Знает, наверное, каждый, но не каждый — помнит. Не исключаю, что Коваль был из тех, кто помнил…

А дальше услышит астролог и обрывки вальса.

Он почувствует, глядя в карту, почти магическое обаяние Коваля. Оно было одной из тех сил, что делали его центром собственной солнечной системы. Вокруг на разном расстоянии, с разным периодом обращения, по разным орбитам вращались, повинуясь силе притяжения личности, многочисленные «небесные тела» — все, кто так или иначе знали его и любили. (Они и сейчас еще продолжают вращаться.) И каждый ловил его свет, яркий, радужный, радостный. Свет Урана, завораживающий и мешающий разглядеть стоящую за ним тень, второго управителя знака Водолея — Сатурна. Сатурн — минорная планета. Источник этого мажорного света был минорен.

Вальс, пожалуй, верный темп для гороскопа Коваля. Не «венский», не «бостон», а особый астрологический вальс Солнца, Льва и V дома. Его стремительные повороты — во всем, что делал Коваль.
Он великолепно читал свою прозу, профессионально играл на гитаре, писал песни. И каждая песня, им исполненная, была не просто спета, а сыграна. Между прочим, к фильму, поставленному по его повести «Недо-песок», Коваль написал слова для песни, которой впору стать гимном астрологов:

Снова холода, холода

холода

Нам Полярная приносит звезда.

И выплыли из мрака Все знаки Зодиака,

Которые с нами всегда.

(Последний куплет такой:

Иногда космический

свет

Видит и нетрезвый

поэт.

И нет такого знака

Средь знаков Зодиака,

Который бы не был воспет.)

А еще астролог подумает почтительно, что интуиция Коваля сделала бы честь любому экстрасенсу. «Я — чувствительный организм», — говорил он. Это было так.

— А вы видели ауру, Юрий Осич?

— Я это даже описал в «Недопеске!»

— И какого же она была цвета?

— Фиолетовая, конечно! Действительно, в годы «глубокого застоя»

на страницах повести «Недопесок», изданной «Детгизом», появился некий старик Карасев, который видел «колеса». «Что это за колеса, Карасев и сам толком объяснить не мог. Но, по словам его, получалось, что возле каждого человека имеется в воздухе какое-то цветное колесо. Вроде радуги. Да только колесо это не всякому дано увидеть».

«Наш человек — Коваль!» — подумает астролог, глядя в гороскоп. Да мало ли что еще он подумает. Я, к примеру, думаю вот о чем: «Не весь Коваль в этом гороскопе, ей-Богу, не весь!»

Коваль был не только писателем, но и художником. Он делал картины на металле в технике горячей эмали, писал маслом, пастелью. Были у него и графические работы — иллюстрации к книгам.

Особенно интересны на его картинах дома. Мне кажется даже, что дома — самое интересное на его картинах. Он видел их очень по-своему. Дома под кистью или пером Коваля странно оживали, сдвигая крыши набекрень и совсем по-человечески глядя окнами с рисунков. Бревна деревенских домов складывались в морщины. Множество изломанных линий обнаруживалось на фасадах старомосковских домов и церквей.

Они не просты, ковальские дома, ибо не ясно, что внутри, и очень притягивают, очень.

Коваль был похож на эти дома!

С ним рядом иногда становилось страшновато. Вдруг начинало казаться, что человек, на которого смотришь, — только «фасад», а стоит заглянуть поглубже ему в глаза («У меня большие, очень красивые карие глаза»,
— кокетничал Коваль), тут и попадешь — то ли в открытый космос, то ли в четвертое измерение… Бог его знает! В другую реальность.

Видимо, он и жил в той самой другой реальности, по крайней мере наполовину. Не новость, что для писателя (уровня Коваля!) подлинная реальность — его книги, а то, что принято называть жизнью, — в сущности материал для них. «А где я, собственно, здешний? В Москве, что ли? Вот уж нет…» («Самая легкая лодка в мире»).

Книгами, а не годами правильнее мерять писательскую жизнь. Восемь лет — повесть «Недопесок», еще восемь — повесть «Самая легкая лодка в мире» (самая лучшая и самая легкая в мире проза!) и сорок лет (8×5) — последний его роман «Сэр Суер-Выер». Сорок из пятидесяти семи, прожитых между двумя гороскопами, приведенными выше.

Те, кто, как и я, относят себя к числу читателей Коваля, сейчас же прибавят к этому перечню книги «Алый» и «Приключения Васи Куролесова», «Пять похищенных монахов» и «Полынные сказки», «Чистый Дор» и сборники миниатюр. Те же, кто с прозой Коваля незнаком, имеют шанс открыть для себя писателя, о котором — теперь уже вдогонку — хочется сказать: «Он мастер, мессир, я вас предупреждаю об этом».

Коваль получил известность как «детский» писатель. Этот эпитет сопровождал его до последнего дня и будет еще реять рядом с его именем. Он не совсем верен. Коваль пришел в литературу в начале 60-х годов со «взрослыми» рассказами. Но, видя состояние дел в тогдашней «взрослой» литературе, понял, что туда не пойдет. Коваль говорил, что «эмигрировал» в детскую литературу. Он писал очень добрую, светлую и веселую прозу, но «взрослые» свои вещи приводил к трагическим концовкам — в «Самой легкой лодке» передумал, переписал, а в романе оставил герою лишь несколько шагов до гибели.

Те два параллельных мира, о которых говорилось выше, есть и в «детских», и во «взрослых» вещах Коваля, и они обязательно связаны между собою. В детских повестях другая реальность только приоткрывается читателю — просто чуть расширяется реальность привычная, и это воспринимается пока как литературный прием.

Во «взрослых» книгах Коваль отправляет своих героев в другую реальность путешествовать. В «Самой легкой лодке» герой попадает туда во второй части книги, и он еще гость в этом новом измерении, хоть и стремившийся туда, хоть и строивший самую легкую лодку в мире, чтобы оторваться, уплыть от московской жизни. В романе «Суер-Выер» другая реальность начинается с первой же страницы, и она естественна для героев, хотя и московская жизнь подразумевается.

И в том, и в другом случае главный атрибут мира, по которому путешествуют, — вода. В повести герой отправляется в плавание по темным, заросшим болотными травами «макаркам» и «кондраткам», соединяющим таинственные озера: Багровое, в котором живут бесы, Илистое, в котором обитает некий Палашка трехголовый, и Покойное… кто в нем живет — ясно из названия. Вода в романе «Суер-Выер» — это уже океан, и странная команда на корабле, зовущемся «Лавр Георгиевич», странствует по этому океану, открывая между делом разные острова, но целью имея лишь один из них — остров Истины.

В психологии Юнга вода — символ бессознательного. Путешествие в бессознательное — вот содержание этих книг.

И в конце путешествия — вода. «…Течение несло «Одуванчик» вперед, к Покойному озеру», — так хотел Коваль закончить «Самую легкую лодку».

А герой романа сходит, наконец, на берег острова Истины:

«… — Истина познается в одиночестве, друг мой. Иди.

И я спустился в шлюпку, разбинтовывая забинтованное не мною». (Не так ли покидает этот мир душа — в одиночестве, оставляя «бинты», которыми была привязана к физической жизни?)

Он прошел остров почти до конца:

«… Океан двигался следом, замывая — какое неприятное слово — каждый мой шаг. Конечно, я об этом догадывался, и всегда слышал его шуршанье за спиной.

Сокращался остров, уменьшался. Я убивал его своими шагами. Пройти до конца оставалось совсем немного, но — очень интересно».

Эти слова, написанные на грани двух реальностей, здешней и той, другой, — больше, чем сильная концовка книги. И больше, чем жизнь самого Коваля. И надо бы как-то осмыслить эти слова, открывшиеся ему в конце пути. Потому что все мы, читающие этот журнал й пишущие для него, толкующие астрологические карты и изучающие духовные практики, пытающиеся по мере сил связать «то, что наверху», с «тем, что внизу», — все мы — люди, плывущие к острову Истины.

«Я… решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь».

Поставив точку в романе, связанном со всею его жизнью, Коваль и в своей жизни поставил точку, оставив себе лишь несколько шагов… Как уже догадался читатель, жизнь его кончилась внезапно.

Когда Коваль еще только начинал печататься. Юрий Домбровский сказал о его прозе:, «жесткий рентген». В гороскопе рождения V домом, «домом творчества», управляет Плутон — рентгеновский луч астрологии.

Пожалуй, эта фраза развеселила бы Коваля.

— КВИН-КОН-К-С? Что такое — КВИН-КОН-К-С? — удивлялся он, глядя в астрологическую статью.

— Квинконс — это угол между планетами в 150 градусов…

— Нет! Квинконс — это ЦВЕТОК!

В методике преподавания астрологии этот диалог мог бы стать хрестоматийным примером беседы Водолея с Девой.

Коваль не углублялся в астрологию, хотя принимал ее. Кажется, он видел в ней конкурента слову — художественному слову. Но он был из тех людей, которые смотрят на звезды. И не только смотрят, но и хорошо знают звездное небо. «Прикладная астрономия — вот что интересно!» — говорил он. Почему-то особенно любил Коваль созвездие Орион.

«Далеко-далеко, высоко в небо уходили стены тумана, а там, где кончались они, горели три ярких, к земле наклоненных звезды.

… Я узнал эти звезды, внезапно открывшиеся мне, — Пояс Ориона. И, пробиваясь сквозь туман, светили В небесах и остальные звезды — и все созвездие Орион стояло надо мной, над озером, над пустым сердцем тумана.

Я ничего не понимал. Сейчас, летом, даже глухою ночью никак не мог быть виден Орион, и все-таки он стоял надо мной и над моею Лодкой.

Не знаю отчего, но я всегда радуюсь и волнуюсь, когда увижу созвездие Орион. Мне кажется отчего-то, что созвездье это связано с моей жизнью. Как будто даже Орион — о, небесный охотник! — наблюдает за мной, хоть и маленьким, а живым, и я ни перед кем, а только перед ним отвечаю за все, что делаю на земле, — за себя, за свою лодку, за плаванье в сердце тумана».

Это строки из повести «Самая Легкая лодка в мире» невозможно считать просто лирическим отступлением.

Зимой Орион стоял над Яузой, на берегу которой в углу, образованном двумя глухими заборами, в старинном трехэтажном доме была у Коваля мастерская.

Между прочим, в этой части Яузы наблюдается скопление судов с космическими» если не сказать астрологическими, названиями. Несколько последних лет, проходя по набережной к мастерской на занятия литературного семинара (его как неформальное объединение следовало отнести к Водолею и XI дому), я замечала у берега катерок-буксир под названием «Уран». И это было гениально! Это символизировало ураническую энергию, сконцентрированную в данном месте Москвы. Тут к подсчетам «количества Урана» в гороскопе Коваля надо прибавить, что художник, с которым Коваль много лет делил мастерскую, Виктор Белов, родился в тот же день и в том же году — стало быть, и в его карте Солнце и еще три планеты находятся в Водолее.

Уже после смерти Коваля на Яузе обнаружились катера под именами «Юпитер» и «Вега». Буксиры со звездными именами, толкающие по реке унылые баржи в несколько раз длиннее себя… Не так ли звезды направляют в потоке жизни нескладные баржи наших судеб?

2 августа в три часа дня Ориона на небе не было…

«Под утро ушел Орион за край земли, только кровавая звезда с его плеча долго еще светила над елками, тусклая звезда с таким певучим и таким неловким, неповоротливым в наших лесах названием — Бетельгейзе» (из повести «Недопесок»).

Плутон — управитель V дома в карте Коваля находится в соединении со звездой Бетельгейзе — альфой Ориона…

Вот и настала очередь последнего гороскопа Коваля, гороскопа того мистического опыта, который когда-нибудь переживают каждая душа и люди, оказавшиеся около.

Не хочется его разглядывать, ибо, как не горят рукописи, так не умирают писатели. Но вот — последняя история, не менее мистическая, чем то событие, которое она обрамляет.

Принято верить (поскольку доказательства не в нашей власти), что Северный Лунный узел в гороскопе человека указывает на задачи данного воплощения. В нательной карте Коваля Северный Лунный узел в V доме в Стрельце. Незадолго до смерти Коваль получил предложение перевести сказку японской писательницы Ёко Сано. Он перевел ее и в конце мая читал своим ученикам — видимо, то была его последняя, обнародованная при жизни творческая (V дом) работа. Но не просто перевел, а принял ее очень близко к сердцу. Рассказывают, что Коваль стал пересказывать эту историю друзьям и, не закончив, заплакал…*

*Книжное обозрение», N34 от 22 августа 1995 г.

Вот эта сказка.

Ёко Сано

СКАЗКА ПРО КОТА, КОТОРЫЙ ЖИЛ МИЛЛИОН РАЗ

Жил-был кот, который жил миллион раз. Он умирал миллион раз и миллион раз оживал.
Это был прекрасный полосатый кот.
Миллион человек ласкали его, и миллион человек плакали, когда он умирал.
А он не плакал. Ни разу.
Один раз он был даже котом короля.
Но вообще-то он не любил королей.
Король был отважным воином и все время сражался.
Король привозил кота на поле боя в красивой корзине.
Кот был убит шальной стрелою.
В самый разгар битвы король заплакал, обнимая его.
Король бросил сражаться и вернулся в свой замок.
Он закопал кота под деревом во дворе замка.
В другой раз он был котом моряка. Но вообще-то он не любил моря. Моряк возил его по всем морям и океанам. Однажды кот упал с корабля. Он не умел плавать.
Моряк поймал его сетью, но кот уже умер. Моряк обнял его мокрое тело и громко зарыдал.
Потом похоронил его под деревом в парке в далеком портовом городе.
Как-то он был котом циркового фокусника.
Но вообще-то он не любил цирка.
Фокусник клал кота в ящик и распиливал ящик пополам.
Потом он вынимал из ящика живого кота.
Он кланялся под бурные аплодисменты.
В один прекрасный день фокусник ошибся и действительно распилил кота.
Он горько заплакал прямо на арене цирка. Никто не хлопал.
Он закопал кота под деревом за шатром цирка.
Потом наш кот был котом вора.
Но он совсем не любил воров.
Вор вместе с котом тихо, как кот, бродил по ночному городу.
Он залезал в те дома, где держали собак.
Пока собака лаяла на кота, вор воровал.
И вот однажды собака загрызла кота.
Громко рыдая, вор бродил по ночному городу.
В руке он сжимал украденный бриллиант. Вор зарыл кота в маленьком дворике. Под деревом.
Был он котом у одинокой старушки. Но он совсем не любил старушек. Старушка весь день смотрела на улицу из окошка.
А кот дремал у нее на коленях. Скоро кот постарел и умер. Дряхлая старуха плакала, обнимая дряхлого кота.
Она закопала его под деревом. В саду. Был он и котом у маленькой девочки. Но он совсем не любил детей.
Девочка носила кота на спине. Она привязывала его шнурком.
И вот кот умер за спиной у девочки, запутавшись в шнурке.
Девочка плакала целый день.
Она вытирала слезы шерсткой кота.
Потом закопала его под деревцем.
А коту было совсем не страшно умирать!
А потом он вдруг стал диким котом.
Вольным!
Он обожал себя!
Он был великим полосатым котом, и поэтому стал великим диким котом! Вольным!
Он был совсем ничей! Он был сам себе свой! Все кошки хотели выйти за него замуж. Одна подарила ему рыбину! Другая — мышку! Третья — сало!
Четвертая облизала каждую его полосочку. А он напевал:
— Я-то миллион раз умирал! Ха! Больше всего на свете он любил себя. Только одна белая кошка была равнодушна к нему.
Кот подошел к ней и сказал:
— А я умирал уже миллион раз. Но она ответила просто:
— Та-ак.
Ему стало немножко обидно.
Подошел он и на следующий день и сказал:
— А ты еще ни разу не умирала. Но белая кошка отвечала просто:
— Та-ак.
В один прекрасный день он сделал перед белой кошкой тройное сальто — подпрыгнул и трижды перевернулся в воздухе:
— А я был когда-то котом в цирке.
Белая кошка ответила просто:
— Та-ак.
Он хотел было сказать:
— А я-то уже миллион раз умирал… Но не сказал.
Он только спросил:
— Можно всегда быть с тобой? Белая кошка кивнула:
— Да.
И кот остался с ней навсегда.
Белая кошка родила много котят.
Кот уже больше никогда не говорил, сколько он раз умирал.
Он любил свою кошку и своих котят даже больше себя.
Скоро котята выросли и ушли куда-то.
— Какие же они славные, — сказал кот.
— Да, — согласилась белая кошка и замурлыкала.
Она чуть постарела и мурлыкала нежнее, чем прежде.
Больше всего в жизни кот хотел никогда не расставаться с нею.
Но однажды белая кошка тихо умерла рядом с котом.
Он впервые в жизни заплакал.
Наступила ночь и настало утро, наступило утро, настала ночь, и кот
плакал и плакал миллион раз.
Опять настало утро, наступила ночь, и в полдень он перестал плакать.
Он лежал рядом с белой кошкой и незаметно стал неподвижным.
Больше уже кот никогда не оживал.

 

Эту сказку с японского на русский перевел Юрий Коваль.

Остается добавить, что в день похорон многие видели на кладбище белую кошку. Она шла за гробом с похоронной процессией, смотрела вместе со всеми, как его опускают в могилу, а когда толпа стала возвращаться к автобусам, кошка, мяукая, бежала за ней.
На «40 дней» белая кошка пришла в мастерскую Коваля…
«Прекрасный полосатый кот» решил свою «кармическую задачу», научившись любить, и ушел, чтобы больше не воскресать. А Коваль?
Вопрос, конечно, адресован Тому, чье Слово мы столько веков стремимся постичь. Мне же остается только развести руками и повторить последнюю фразу последнего романа Коваля: «В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, И БЫЛО ОНО — БЕСКОНЕЧНО…»

Источник: Урания №6-95