Когда-то Платон, щедро взысканный юстями Софии, требовал изгнать из идеального государства поэтов, худож-ников и музыкантов. Никого из них строгий блюститель совершенных законов пошады не удостоил — даже Гомера.

Мудрость осталась по одну сторону стен образцового града, искусства со своими творцами — по другую.

Резоны, побудившие Платона настаивать на избавлении лучшей части человеческого рода от соблазнительных внушений любимцев муз, были более чем основательными. Скульптор, создавая в мраморе прекрасный образ, уводит взор от живой модели к известковому кумиру, поэт, описывая подвиги героев, томит воображение, рисующее картины подлунного мира, рапсоды лирным гласом возбуждают чувственное начало в человеке. Но все они лишь умножают подобия вещей, существующих в космосе, влекут душу долу — от «преходящего по природе» к его рукотворным «оттискам», препятствуя единственно достойному душевному устремлению горе: от скудной земной юдоли к идеальным, созерцаемым умом прообразам вещей (эйдосам), утвержденным в мире мудрости.

Эта размолвка Платона и незрячего Гомера (умозрения и слепого творческого порыва) веками удручала греческую мысль, искавшую примирить Софию и отлученный от полноты истины хоровод муз. Справиться с этой обременительной задачей удалось лишь неоплатоникам, так перетолковавшим учение «божественного Платона», что отцам идеального града поневоле пришлось раскрыть объятия творцу Елены Прекрасной. Рассуждение строилось следующим образом.

Что является источником красоты в чувственных вещах — косная материя или же их вечно сущие, причастные благу идеи? Ответ столь очевиден, что не нуждается в подробном обосновании — конечно же, подлинным началом прекрасного является эйдос. Следовательно, когда художник создает истинное произведение искусства, он не просто подражает своей модели, но стремится с помощью резца или слова отчетливей выявить ее идеальную суть. Настоящий мастер выступает соработником природы, он раскрывает то, что иной раз «недоглядела» или с меньшим совершенством отобразила природа. А коли так, то истинному художнику принадлежит в образцовом государстве почетное место, ибо его творения обращают душу к небесному граду, возносят ее в мир Софии.

Это примирение изящных искусств и мудрости позволило глубже постичь сокровенный смысл утвержденных в вечности идей. Красота нерасторжимо связана с индивидуальностью, все воплощения прекрасного индивидуальны, и если основанием красоты признается эйдос, то сам он с необходимостью раскрывается как индивидуальный прообраз конкретной вещи. Опрометчиво мыслить Софию башней родовых понятий различной общности («эллин, человек, живое существо»). У любой вещи есть своя идея: у каждого прозябшего колоса и у каждой звезды. Царство мудрости не менее (а на деле еще более) разнообразно, нежели чувственный космос. Но если в дольнем мире вещи разделены пространством, то в небесной отчизне их идеи сопряжены в нерушимом согласии. София не расточается в бесконечности рядоположенных, отличных друг от друга эйдосов. В мире мудрости «все пребывает во всем» и каждая идея, не теряя своего смыслового лика, проникает все другие идеи, от века пребывающие в совершенном единстве, называемом Софией. Запечатленные ею творения подлинного мастерства, сколь бы «случайные» события они ни выражали, подспудно содержат все мироздание, исподволь свидетельствуют о целостном космосе. И всякий человек, будь то философ или художник, единожды познавший в созерцании животворящую силу идеи, становится (иной раз сам едва догадываясь об этом) членом сокровенного братства рассеянных в человечестве причастников Софии.

Но в этом приобщении Мудрости не превращается ли художник-творец в ремесленника, не уходит ли из искусства творческое начало, понимаемое как создание доселе небывалого, как (в предельном своем выражении) творчество из ничего?

Обычно говорят, что творения искусства отмечены личностью своего создателя. Но усматривать в личном начале человека отражение некой идеи, подвластной Софии, было бы ошибочно — человек создан не по образу эйдоса, а по образу и подобию Божию. Творчество потомков Адама сопрягает с красотой, постигаемой как сияние Софии, нечто такое, что в порядке тварного бытия присуще только человеку. Если творческие стремления художника греховно повреждают образ Творца, то плоды его творчества образуют чуждый Богу, уязвленный грехом мир злой красоты. В тех же, отнюдь не заурядных, случаях, когда подвиг веры восстанавливает образ Создателя, творческие достижения человека сообщают художественным отражениям идеального мира печать личного начала и символически возводят мудрость к Премудрости Божией, открывают в сокровенной основе Софии — Христа. Собственно, в этом устремлении рукотворных начертаний мудрости ко Спасителю и коренится глубочайшее оправдание творческих дерзаний человека.

Источник: Урания №3-97